Стихотворный флшмб

[Squirry]

Все уже прибежали, а я только закончила разминку))) Каждый день постим стихотворение и объясняем, что оно для нас и почему оно здесь.

1. День первый. Дирк Опперман (Дидерик Йоханнес Опперман, бурский поэт). "Журнал Йорика". Одно из любимейших.

По-моему, когда-то уже постила здесь, но это было еще до введения тэгов на дайри, и пост найти не могу. Когда-то, в древние-древние времена, я была капитаном Ван Страатеном. И вела Магию путешествий в Хогвартсе. Это был дивный кусок моей жизни. Я писала лекции, наполняла подсобку своего кабинета наглядными пособиями (все в виртуальности, оф кос) и пугала нерадивых студентом обещаниями прописать линьков или отправить их прогуляться за борт по доске)))
А если честно, меня еще ... даже не со времен студенческого яхт-клуба, а лет с десяти, с первых прочитанных Жуль Вернов, штырит морской тематикой и атрибутикой. Ну и яхт-клуб, куда ж без него. Итак, Дирк Опперман.

Там, где смерчем ночная ревет высота
и хлещет ливень, - строчкой короткой
молнии магниевая черта
сверкает над всплывшей подводной лодкой,

возникшей, как фата-моргана, на миг;
но прежде, чем станет волне по силам
ее накрыть - накреняет плавник
и вглубь уходит округлым рылом,

с пеной вдоль жабер и вдоль боков,
ангелов-рыб растолкав хороводы,
меж бедрами двух материков
ныряет в наитемнейшие воды,

в мир погибших матросов и сломанных рей,
государств, ушедших давно под буруны;
но по-княжески щедр яйцеклад морей -
вновь государства растут, как луны.

Отсеки лодки полны тишиной,
молочный свет в капитанской рубке
озаряет за переборкой стальной
рычаги, циферблаты, датчики, трубки, -

здесь Мануэл, высокий моряк,
с короткой бородкой, худой, узколицый,
по картам следит за дорогой сквозь мрак,
на приборы глядит, листает страницы;

Дабор, толстяк, на койку прилег,
сопит и похрапывает глухо,
просыпается, подавляет зевок,
за пульсом лодки следит вполуха;

и Йорик во впадине гамака
спит тяжело, отвернувшись к стенке,
покуда его не щипнет слегка
толстяк: давай продирай-ка зенки, -

но Йорик вновь закрывает глаза
и молится: "Боже, мой слабый разум
не в силах понять в Тебе ни аза,
но я повинуюсь Твоим приказам,

здесь, в лодке, почти ползущей по дну,
сколь бы душа домой ни стремилась;
но на пути в чужую страну
в трех дюймах от смерти - пошли мне милость:

пусть ни магнитная мина, ни риф
не встретятся на пути субмарины,
и пусть ее бессмысленный взрыв
не исторгнет из лона морской пучины..."

Толстяк-зубоскал - в своем амплуа:
"Наверху-то, конечно, всякие бури,
но тебе, под водой, что за дело, а?
Начитался, видать, сухопутной дури?

Чихня все это - считаю я.
Ну-ка, давай поглядим по картам.
Сними!" - разложит, резинку жуя,
сулит невезуху, прельщает фартом:

"Йорри, держись, пусть угрозы и нет:
червонная дама, туз, как видишь,
бубновый король, пиковый валет -
но ты все равно победителем выйдешь!"

*

Сквозь легкую дымку морского тумана
зодиаком новым уже вознесло
Крылатого Змея, Большого Фазана;
Йорик глядит в смотровое стекло

и видит: при свете луны, без опаски,
от кораблей, погребенных на дне,
всплывают призраки в полной оснастке
и, как прежде, легко скользят по волне,

и матросы на палубах вновь, с усильем
одолевая стихии власть,
связуют - будто кость с сухожильем
в крыле у чайки - с парусом снасть,

парусом белым... В придачу к заботам
он вспоминает ночной порой
легенду, поведанную Геродотом,
как владыка Египта, Нехо Второй,

не пожалел казны для похода:
моряки доказали, что солнце встает
все время справа, три полных года;
а вот - плывет лиссабонский флот,

вот на Мадейре яростный Сарко,
как сады, за крестом насаждает крест;
вдоль берега Африки утлая барка
сквозь желтый пар ядовитых мест

плывет, но уже ни вера, ни деньги
не владычат над доводами ума, -
лишь пыль пустынь оседает на стеньги
да мыс Бохадор насылает шторма,

здесь мир кончается, затуманясь,
здесь ни птицам, ни ангелам нет пути,
но тупой, коричневый Жил Эанес
все дальше и дальше велит грести;

кругом колдовство и ветра штормовые,
но другой, не чтимый никем, нигде,
вкруг Мыса Бурь обошел впервые
и покоится в южной морской воде, -

вкруг мыса, что бы пределом дерзанью,
плодящего черные ночи и дни,
в которых над гротом и над бизанью
Святого Эльма горят огни, -

он, кто к востоку рвался, откинув
сомнений и суеверий груз,
кто воздвиг средь тюленей и средь дельфинов
крест на острове Санта Крус:

"Молитву на бреге пустынном, голом,
Святая Мария, тебе творю:
ужас перед священным симв*лом
внуши и зверю и дикарю!"

Диас - ломавший судьбу упрямо,
но за пределом встречавший предел,
как ван Линсхотен, как Дрейк и да Гама,
как все, кто до цели дойти не сумел.

Исполин Горы набычился гневно,
смертельным бивнем выставя риф:
крыла распластав, сюда ежедневно
прилетает белоголовый гриф,

подслеповатые глазки таращит
и подплывающие суда
прямо на каменный бивень тащит,
которым вспорота здесь вода;

корабль уходит рывком единым
в соленую, непроглядную тьму;
не один, кто крестом угрожал сарацинам,
на дне покоится, в вечном дому;

давно доиграв мирскую драму,
призрак-корабль обходит мель,
к Лиссабону, Лондону, Амстердаму
везет подарки восточных земель:

алмазы, гвоздика, перец, корица,
серебро, сундуки золотого шитья...
"Здесь, где ангелам-рыбам пристало резвиться,
средь руин корабельных двигаюсь я,

здесь каменный бивень - цель и награда,
последний причал и венец трудов
неловких искателей Эльдорадо, -
здесь под утро на остовах мертвых судов

играют зеленые, белые зори,
и виден обросший солью скелет,
серебряный грошик, брошенный в мире -
"Гарлем", покоимый триста лет.

"Доброй Надежде", "Цапле", "Верблюду"
судьба уподобит ли жизнь мою?
Неужто я, недостойный, буду
семенем, брошенным в землю сию?"

2. День второй. Есенин. "Все живое особой метой..."
С Есениным у меня вообще по жизни сложные отношения. В какие-то моменты он у меня любимым поэтом был, в какие-то - самым нелюбимым, полное отторжение, потом опять начинал нравиться... "И так восэмь раз", как в анекдоте. Но именно вот это стихотворение я любила всегда. С ним у меня есть устойчивая литературная ассоциация: рассказ "Вытрезвитель мифов" из "Вчерашних забот" Виктора Конецкого. Очень хороший.
Стас, ты хочешь лечиться от алкоголизма в самом знаменитом институте? -- спросил я.
-- Нет. Я не готов, -- сказал Стас. -- Я просто споткнулся позавчера о
бочку, это к завтрему все заживет.


Все живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор.

Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.

И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
"Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет".

И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась.

Золотая, словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.

Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг...
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.

И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
"Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет!"

А еще в последнее время у меня это "споткнулся о камень" ассоциируется с Варькиным отношением к травмам. В очередной раз расквасив нос или рассадив бровь (а это случается прискорбно часто, и шрамов на моське уже... ох, много), повопив секунд сорок для порядка, она начинает деловито выяснять, чем все обернется на этот раз: швы, скрепки, или фукорцином обойдемся? И если обойдемся, то - ура, до свадьбы заживет!

3. День третий. Бертольд Брехт. "Баллада о Ханне Каш"
Даже не знаю, что тут можно сказать. Просто люблю - и всё. И вообще Брехта люблю.

С глазами черней, чем омут речной,
В юбчонке с десятком заплаток,
Без ремесла, без гроша за душой,
Но с массой волос, что черной волной
Спускались до черных пяток,
Явилась, дитя мое, Ханна Каш,
Что накалывала фраеров,
Пришла с ветрами и ушла, как мираж.
В саванну по воле ветров.

У нее ни туфель, ни пары белья,
Она даже молитвы не знала,
И серою кошкой, не имевшей жилья,
Занесло ее в город, в гущу гнилья,
Словно между дровами зажало.
Она мыла посуду за малый баш,
Но не мылась сама добела,
И все же, дитя мое, Ханна Каш
Почище других была.

Как-то ночью пришла в матросский кабак
С глазами черней, чем омут,
И был там Дж. Кент среди прочих гуляк,
И с нею Джек Нож покинул кабак,
Потому что чем-то был тронут.
И когда Дж. Кент, беспутный апаш,
Чесался и щурил глаз,
Тогда, дитя мое, Ханна Каш
Под взглядом его тряслась.

Они стали близки там, где рыба и дичь,
Там сошлись колеи их путей.
У них не было койки и дома, где жить.
И они не знали, где пищи добыть
И как называть детей.
Но пусть ветер и снег впадают в раж,
Пусть саванну зальет потоп,
Все равно, дитя мое, Ханна Каш
Будет мужа любить по гроб.

Шериф говорит: он подонок и мразь,
Молочница: кончит он худо.
Но она говорит: уж раз я взялась,
То пусть он будет подонок и мразь,
Он муж мой. И я с ним буду.
И нету ей дела до драк и краж,
И простит она брехуна.
Ей важно, дитя мое, Ханна Каш,
Любит ли мужа она.

Там, где люлька стояла – ни крыши, ни стен,
Тх трепала беда постоянно,
Но за годом год они шли вместе с тем
Из города в лес, где ветер свистел,
За ветром дальше – в саванну.
И так, как идешь, покуда не сдашь,
Сквозь ветер, туман и дым,
Так шла, дитя мое, Ханна Каш
Вместе с мужем своим.

Он рыбу крал, а она – соль,
Крала, ничуть не унизясь.
И когда она варила фасоль,
У него на коленях ребенок босой
Вслух читал катехизис.
Полсотни лет – его верный страж,
Одна с ним душа и плоть.
Такова, дитя мое, Ханна Каш,
И да воздаст ей Господь.

4. День... ладно, будем считать, что четвертый. Да, я прогульщица))) Н. Гумилев. "Занзибарские девушки"
Я вообще Гумилева люблю... не знаю, больше ли других поэтов, но дольше точно. Хотя нет, дольше всего я люблю Маяковского, но его я буду постить завтра. А сегодня - "Занзибарские девушки", которые мне безумно нравятся единственно с моей точки зрения верным подходом к жизни бедного абиссинца. Абиссинец прекрасен.

Раз услышал бедный абиссинец,
что далеко на севере, в Каире,
Занзибарские девушки пляшут
И любовь продают за деньги.
А ему давно надоели
Жирные женщины Габеша,
Хитрые и злые сомалийки
И грязные подёнщицы Каффы.
И отправился бедный абиссинец
На своём единственном муле
Через горы, поля и степи
Далеко-далеко на север.
На него нападали воры,
Он убил четверых и скрылся,
А в густых лесах Сенаара
Слон-отшельник растоптал его мула.
Двадцать раз обновлялся месяц,
Пока он дошёл до Каира,
Но вспомнил, что у него нет денег,
и пошёл назад той же дорогой.

5. День пятый. В. Маяковский. "Лиличка!"
Очень предсказуемый выбор, но оно самое душевыворачивающее для меня из всего, написанного Маяковским. В детстве я обожала громкие и бодрые стихи Маяковского, которые так легко и приятно декламировать, и очень много их знала наизусть. Помню, родители очень любили приколоться над друзьями-знакомыми. По праздникам, когда чуток подвыпившая компания доходит до кондиции "А теперь позовем ребенка, и пусть он нам прочитает стишок", мои родители, переглядываясь и гнусно хихикая, ставили меня на табуретку и говорили "Прочитай свое самое любимое". И несчастные гости, у которых водка в рюмке греется и огурец на вилке сохнет, были вынуждены слушать "Стихи о советском паспорте" вместо "Уронили мишку на пол". И по прошествии лет моя любовь к Маяковскому не прошла, но мне стали нравиться как раз те его стихи, которые у меня не учатся наизусть почему-то.

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

6. День шестой. Д. Быков. "Что нам делать..."
Неохота мне из себя никакой комментарий к этому выдавливать. По-моему, это вполне самодостаточно.

Что нам делать, умеющим кофе варить,
А не манную кашу?
С этим домом нетопленым как примирить
Пиротехнику нашу?

Что нам делать, умеющим ткать по шелкам,
С этой рваной рогожей,
С этой ржавой иглой, непривычной рукам
И глазам непригожей?

У приверженца точки портрет запятой
Вызывает зевоту.
Как нам быть? На каком языке с немотой
Говорить полиглоту?

Убывает количество сложных вещей,
Утончённых ремесел.
Остов жизни — обтянутый кожей Кащей —
Одеяние сбросил.

Упрощается век, докатив до черты,
Изолгавшись, излившись.
Отовсюду глядит простота нищеты
Безо всяких излишеств.

И, всего ненасущного тайный позор
Наконец понимая,
Я уже не гляжу, как сквозь каждый узор
Проступает прямая.

Остаётся ножом по тарелке скрести
В общепитской столовой,
И молчать, и по собственной резать кости.
Если нету слоновой.

7. День седьмой. Вероника Тушнова. "В старом Вильнюсе"
Я про каждое тут говорю, что оно мое любимое, и что я это люблю больше или дольше всего? ну вот, Тушнова тоже моя любимая, но она у нас еще и "семейно-наследственно" любимая. У меня есть ее книжка, которую мне на 10 лет подарил дедушка. И я помню, как он расстраивался, что решил сделать надпись на форзаце и какую-то помарку там допустил))) И я очень люблю ту фотографию Тушновой, которая в этой книге была. А это стихотворение я часто слышала от мамы, но в 10-12 лет, конечно, его не понимала, и оно мне тогда вообще не нравилось. А сейчас навскидку из Тушновой я его первым всегда вспоминаю.

Я брожу по ночному Вильнюсу,
изумляюсь искусству зодчества
и не думаю про одиночество,
оттого, что его не вынесу.
Здесь, в старинных улочках темных,
где зажмурились окна слепо,
где чернеют кресты костелов
в угловатых прорезях неба.
Где на стенах - теней сплетенья,
где коты по дворам мяучат,
где любой закоулок мучит
ощущением сновиденья.....
- Сердце, сердце,
Ну что с тобою?
Отчего ты дрожишь, тоскуя?
- Отчего? Вон поодаль двое,
рядом, вместе,
в полночь такую!
Не с укором, нет,
не с обидою
я завидую, так завидую
этой тихости, этой нежности
этих слитных шагов неспешности,
этой робости
возле пропасти.....
Вот ее меховую шубку
он погладил, как будто в шутку,
а она молчит и не дышит,
и боится пошевелиться,
и ресницы поднять боится,
как стучит его сердце слышит.....
Я кричу: да взгляни, взгляни же,
кинься вниз головой с обрыва!
Наклонись же ты к ней поближе,
посмотри в глаза молчаливо.
Да вздохните же, обнимитесь.....
Или вы полета боитесь?
- Сердце, сердце,
о чем ты это?
Неужели опять сначала?
Я ж велю, чтобы ты молчало,
говорю тебе - песня спета!
Мало ль что нам с тобою хочется
в этом городе снов и вымысла.....

Я брожу по ночному Вильнюсу
и не думаю про одиночество,
потому что его не вынесу.

запись создана: 16.04.2014 в 00:47

@темы: Стихи

Comments

[Freya.]

такие люди и внезапно Быков) Прямо живой классик))))

[Freya.]

Squirry, #7 хочу утащить у тебя. Очень понравилось.

[Squirry]

Lady of Asgard, давай, тащи)