С наступающим, друзья!
На правах 31декабрьского шарика поздравляю всех с Новым Годом! Желаю всем настоящей любви, как у наших ОТП!
Название: И хмельней золотого аи.
Фандом: The Man From U.N.C.L.E. 2015
Пейринг: Наполеон/Илья
Жанр: слэш, ER, hurt/comfort
Рейтинг: R
Размер: макси, 13500 тысяч слов
Саммари: кроссовер с фильмом «Последний портрет». Сентябрь 64-ого года. Между Наполеоном и Ильёй наконец рушится стена, и они проводят восхитительную неделю вместе, не вылезают из постели, но и не успевают понять подробностей и границ своих новых отношений, когда Илью отправляют на одиночную миссию в Париж. Первые две недели проходят гладко, а дальше Илья начинает вести себя странно: не объясняет, что у него происходит, и постоянно меняет билет, всё откладывая своё возвращение. Истосковавшийся Наполеон решает, что это идеальная возможность для того, чтобы ворваться в курякинскую миссию и героически прийти ему на помощь. Но прилетев в Париж, он обнаруживает, что Курякина затянул удивительный и странный мир пожилого художника, который просто-напросто пишет его портрет и никак не может его закончить. Художник в Наполеоне начинает ревновать. Потому что эта муза принадлежит лишь ему.
От автора: все домыслы относительно Альберто Джакометти основаны на нескольких статьях о его произведениях и на достоверность не претендуют. А перед личностью Джеймса Лорда автору остаётся только извиниться, ибо его я делаю вымышленным персонажем. Впрочем, можно считать, что он дал А.Н. К. Л. согласие на использование своей личности в качестве ширмы.
Аннотация: так как автор взялся писать кроссовер с фильмом, который ещё не вышел в прокат, то предоставлю небольшую аннотацию перед прочтением.
Кинопоиск делится с нами следующим:
«История о закате жизни одного из виднейших художников ХХ века — Альберто Джакометти.
Париж начала 60-х, Альберто Джакометти окружен признанием коллег, интересом любовницы и ревностью жены. Чахнущий над своими доходами и уставший от предсказуемой жизни, художник находит покой в компании Джеймса Лорда — позирующего ему критика. Запланированный портрет не готов и через две недели: двое проводят много времени вместе, обсуждают искусство и работу, дышат свежим воздухом города на Сене».
От себя хочется добавить, что всё, что происходит в этом фильме, настолько вписывается в канон АНКЛ, что у нас было ощущение, будто бы мы просто смотрим одну миссию из жизни агента Курякина. Джеймс Лорд в его исполнении вполне похож на примерившего конспиративную личину Илью, время действия — 64 год; шутки про шпионов в фильме прилагаются. А ещё его персонаж гей и на протяжении всей истории звонит своей второй половинке на другой конец света, это просто
Также следует знать, что начали они авантюру с портретом в последний день пребывания Лорда в Париже и планировали завершить его за пару часов. А всё растянулось на 18 дней, так что Лорд был вынужден поменять билет бессчётное количество раз.
Действующие лица:
Альберто Джакометти. Его жена — Аннета Джакометти. Его брат — Диего. И его главная муза — проститутка Каролина.
Всё, для прочтения фика больше ничего знать не нужно и фильм смотреть не обязательно, но я советую сделать это, когда он выйдет в прокат. Пока же — проникнуться атмосферой из трейлера.
трейлер
Фильм я сама видела всего раз, так что могла намеренно или нет перемешать в нём некоторые сцены. И приношу прощения за то, что не успела его отбетить.
Развернуть 1 часть подарка
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
/Александр Блок, «К музе», 1912 год
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
/Александр Блок, «К музе», 1912 год
Наполеон приходил к Джакометти посмотреть его скульптуры. Он даже не стал ничего выдумывать и предложил ему сделку.
«Я неисправим, Илья, — обращался он мысленно к портрету. — Ты бы вообще помалкивал».
читать дальшеНездешне-распахнутый взгляд Ильи смотрел сквозь него. Даже сейчас не обласкал своим вниманием. Отстранённая, ломаная плеяда линий и красок. Загадочная непознаваемость чужой души, пленительная и мрачная.
Это был Илья из каморки дяди Руди. Глаза широко раскрыты. Взгляд пустой. Электрический стул пропустил ток, искру, и Илья с двадцати сантиметров осознал, что пережил здесь его напарник. Всё, вплоть до запаха. Джакометти понятия не имел, какой момент ему удалось ухватить. Илья смотрел на дядю Руди так, что если бы Наполеон не думал, что его сейчас вывернет барбекю из собственных внутренностей, то оценил бы.
Реальность же была сотворена из белой глины. Слои на слоях, острые края шершавостью сталактитовой пещеры поглотили мастерскую. Казалось, заворачивая на один из множества гениальных переулков Монпарнаса, попадаешь даже не на чёрно-белую фотографию, а в иллюстрацию к детской книжке про подземелья.
Наполеону здесь было некомфортно, да и кому бы было? Воплощение его ответа стояло перед ним, жуя папиросу. Джакометти мог быть счастлив только в этом удручающем хаосе. Какого было Илье приходить сюда день за днём? Он рассказывал по телефону, но голос его звучал, на удивление, бодро.
В студии замерло двое «шагающих людей*», и Наполеон сразу подошёл к разговору с точки зрения бизнеса. Ему было, на самом деле, всё равно, удастся ли заинтересовать художника, но если да, то он на этой выходке и заработать может. Илья непременно вызверится.
Понять что-либо по Джакометти было невозможно. «Окэй» из-под апатичных бровей, и он даже не смотрел на тебя долго. Немного напоминал большевика. Кому угодно, но не Наполеону.
Портрет господствовал над ним, угрюмый, тяжёлый. Не Илья, это не Илья; Джакометти своровал его душу. И Наполеон пришёл для того, чтобы забрать её обратно. Она уже была занята другим вором, и никто более не имел на неё прав.
Портрет от него убрали, не желая выставлять на обзор неоконченное. Но он остался в памяти Наполеона, весь до последней чёрточки. Он взглянул на пожилого художника, пробежался глазами по выцветшей студии и понял чёрные воды его отчаяния. Он сталкивался с ними не раз. Но сам он был не таким. Гения его творческому началу не хватило. Он был хорош в другом.
Ильи же здесь не нашлось и следа, хотя сеанс закончился не более десяти минут назад. Его прилежный мальчик Илья — профессионал. Он прячется под конспиративной личиной и не оставляет следов.
***
— Ну и что ты здесь делаешь?
Наполеон, конечно, всё же надеялся на тёплую встречу, но он сам виноват. От самообмана страдаешь только ты сам. Он спрятал руки в карманы и свёл брови трагично. Глядел снизу вверх прямо и смело. Но чувства, очевидно, всё же проступили на его лице, потому что лицо большевика сделалось каким-то неловким. Будто бы он вспомнил тихий голос в телефонной трубке. Голос, сквозь тысячи миль пронёсший скупое и ласковое: «я скучаю, Илья». Пристыдился мальчик.
— Удивительно, но я ведь каждый раз надеюсь на поцелуй, — вздохнув, искренне сказал Наполеон. — А получаю вот это. Разве ты не слышал, большевик? Ласка — единственный способ, который возможен в обращении с живым существом**. Даже мне рано или поздно приестся твоя холодность.
Пускай Илья и глядел на него сентябрём, а всё равно не был похож на того человека с портрета. Наполеон знал его лучше, чем кто-либо другой. Но сеансы продолжались вот уже девять дней. Как глубоко Джакометти проникнет в глубины курякинской души, снимая с него Лорда, словно лоск платьев с натурщиц?
— Ты, Соло, уникум.
Он был не в духе, ну спасибо, большевик. Наполеон, будто безразличный к его недовольству, сам собрал взглядом весь его образ, деля тот на два: на задание и на Илью. В критике Лорде Илья был чертовски красив.
— Не на такую встречу я рассчитывал, — ёрничая бровями (как ему как-то заявил Илья), признался Наполеон.
Он равнодушно скользнул взглядом по плечистому пиджаку, который они вместе выбирали в Нью-Йорке. Пристыдить Илью было делом несложным. Но поддавшись порыву, Наполеон умножил ради него более трёх с половиной тысяч миль на семь часов лёту в стремительной птичке, а в ответ Илья не мог одарить его даже каплей искренности.
— Брехня, Соло! — гавкнули на него вместо этого. — Ты что тут забыл?
Наполеон снова взглянул на него прямо.
— Решил, что ты так и намекаешь мне на то, что соскучился. И первым же рейсом вылетел к тебе в ласковые объятия. Создалось такое впечатление, — он уже увлечённо рассматривал наброски статей, которые действительно лежали у Ильи на столике, — что у тебя здесь чёрте что творится. Мне с трудом удалось убедить Центр не отзывать тебя, — поднял глаза. — Совсем без меня не справляешься? — и наклонил голову набок.
А Илья сорвался:
— Центру легко судить сидя в кресле!
Наполеон вскинул брови. Отреагировать на такой выпад вслух ему было невмоготу. Илья и сам, скорее всего, это понимал. Он раздражённо подобрал кашемировый шарф Наполеона со спинки кресла, его завёрнутые в раскрывшуюся нью-йоркскую газету вещи, свой забытый тут свитер. Наполеон специально разбросал себя вокруг: чтобы войдя в квартиру, его русский мог предвкушать.
Знакомые ботинки в коридоре, аромат парижской выпечки и облепихового мыла, часы в преступно пустующей конфетнице. В порыве вдохновения он даже подвернувшийся уголок ковра расправлять не стал.
Русский сердито хмурился и тяжело сопатил.
— Ты и Габи с собой притащил? — не выдержав паузы, фыркнул он.
— А у тебя всё настолько плохо? — брови Наполеона взмыли так высоко, что и шарф, и газета с очечником и фальшивым паспортом полетели на диван.
Он проследил за ними взглядом и посмотрел на Илью. Ноздри трепетали, глядел он сычом. Взгляд Наполеона знающе скользнул к его рукам, но длинные пальцы, которые могли (и доставляли) ему столько удовольствия, не тряслись. Наполеону нравилось это в нём… ну не нравилось, заводило. При желании он бы мог одной рукой собрать за шкирку или придушить. Но желания у Ильи были другие. И Наполеон умел управлять этой силой внутри него.
Но сейчас он чувствовал себя неоценённым. От рук пристальный и цепкий взгляд вновь поднялся к лицу.
— Вот только тебя здесь ещё не хватало! У меня всё под контролем!
Такое заявление ощутимо ударило по самолюбию. Наполеон поиграл желваками, жуя досаду, и с чувством произнёс:
— Хочешь с ним по-человечески, но ведь невозможно же.
— Это со мной-то невозможно?! — Илья втянул воздух так, словно от возмущения намеревался им задохнуться. И даже уголки губ ошеломлённо дрогнули.
Наполеон быстро бегал взглядом от одного его сузившегося зло зрачка к другому и так же сердился.
— Явился вот так без спроса и ставишь мою компетентность под сомнение.
— Что… Илья, у тебя голова деревянная? Я приехал помочь.
— А кто тебя просил о помощи? Я сам могу справиться со своей работой!
— Оно и видно, — сказал он устало в сторону, как будто увлёкшись какими-то брошюрами на полке.
И, возможно, сказал зря, но знаете ли! Инстинкт внутри сжался, готовясь к нападению, но Наполеон только стиснул зубы и взглянул на Курякина, задрав подбородок.
А тот приблизился к нему в два размашистых свирепых шага, притиснул близко лицо и прорычал:
— Что ты хочешь этим сказать?
Наполеон поднял к нему голову и смотрел твёрдо. Взгляд цепкий, характер стальной; он стиснул зубы и тихо, но глубоко дышал; казалось, от исходящего от них жара должен был вскипеть мозг. Он и варился, запертый в шебутных черепных коробках.
— Ничего не хочу сказать, Илья. Только то, что я могу побыть твоим вторым пилотом. Как и должно напарнику.
— Нет, ты продолжай, — с дрожащим опасносным спокойствием прогремел Илья. — Оно и видно что?
— Что ты, Курякин, сволочь.
Теперь руки его не слушались. Наполеон растолкал зверя, не внял рычанию и выволок его на свет. Это всё его порождённое комплексом желание всё решать «по-мужски». Сильные руки вмиг скрутили его предплечья, впившись до одури. Лицо было близко, выражение ледяное, отчуждённое, взгляд острый, вместо зрачков — ядрышки.
— Ты сказал, я не справлюсь? — голос дрожал злостью, но не льдом — эмоции были раскалены.
— Руки, русский медведь! — Наполеон зло вывернулся, сбросив их с себя с неприязнью. Внутри клокотало протестом.
А Илья схватил его вновь. Наполеон вновь выкрутился, оттолкнув его от себя. Илья его пихнул. Тычок за тычком, и Наполеон сердито гаркнул:
— Успокойся!
Голос низко раздался в комнате.
И вот тут, быть может, вымуштрованный Илья подчинился проступившей в голосе командной интонации, но на мгновение он замер. Наполеону большего и не требовалось:
— Перестань. Я перелетел половину мира не ради ссоры или, тем более, драки с тобой, Илья.
Он шагнул назад, поправил костюм. Отошёл от Ильи, замершего словно по другую сторону баррикады в одном едином символе напряжения. Как наивно было с его, Наполеона, стороны полагать, что ему тут будут рады. Это же его сложный коммунист — в итоге задета профессиональная гордость. Для агента Илья порой поразительно не умел видеть всю картину в целом. Наполеон провёл рукой по волосам, успокаиваясь, смиряя собственную гордость, покосился на него из-под нахмуренных бровей и продолжил:
— Вижу, лучшие не привыкли к тому, чтобы им приходили на подмогу. Карт-бланш, Илья. Я буду наслаждаться Лувром — Париж особенно хорош в это время года.
— Наслаждайся, чем хочешь, Соло! — резанул Илья, так и не сдвинувшись с места. От короткой перепалки встрёпанный и какой-то дикий. — Кем ты меня перед начальством выставил!
Наполеон моргнул недоумённо, но не придал этой фразе особого значения. Поначалу.
— Наше дражайшее начальство и без меня в состоянии понять, что тебе нужна поддержка группы. Я ошибусь, — произнёс он спокойно, — если скажу, что дело затянулось? Ты четыре раза переносил рейс. Четыре.
Он лукавил лишь в одном. Никто не намекал на некомпетентность Ильи, но он сам захотел приехать. Просто-напросто потому что соскучился. Потому что мог. И знал, что для этого ему нужно лишь скорее закончить собственную миссию в нью-йоркском подполье. А Илья встретил его войной.
— И с какой целью тебя прислали? Выяснить, где агент Курякин дал слабину? Заменить меня на деле? — гремя акцентом, выдал Илья.
Первое мгновение у Наполеона не было слов. Он распахнул глаза и смотрел на него, высоко вскинув брови. Секунды эдак три. А потом собрал эмоции в кулак, не обращая внимания на утечку парализующего азота в груди, и ровно сказал:
— Не перестаёшь удивлять меня, большевик. Спасаешь ему раз за разом жизнь, а он всё думает, что ты ему нож в спину точишь, — Наполеон вздохнул. — Это национальная черта или мне так повезло?
Уголки его губ горько опустились, но он быстро переплавил это выражение в выражение полной вселенской иронии на лице.
Илья молчал. Желваки ходили на челюсти, подбородок был чуть наклонён, дыхание тяжёлым.
— Не думаю, — наконец мрачно и как будто нехотя произнёс он.
— Отчего же? Агент Соло ведь совершенно ненадёжный человек. А я, идиот, летел восемь часов, думал, ты обрадуешься…
Он произнёс это вслух, и ситуация как будто надавила на плечи кривой тяжестью. Вот она — реальность, и не надо далеко ходить за фантазиями об их будущем по разные стороны Берлинской стены. Уж кем-кем, а предателем, он полагал, Илья его не считает. Сейчас ещё метко ввернёт строчку из досье, ту самую, которая Наполеону даже льстила, про профессионального соблазнителя. Внутри неприятно ворочалось. Но он только удивлённо распахнул глаза, как бы поражаясь самому себе. Позволил чьему-то мнению так влиять на собственную жизнь. Право, Наполеон, ты стареешь.
Он спокойно направился за своим пиджаком, рассудив, что не обязан нянчиться с Курякиным.
— Увидимся в Нью-Йорке.
Хотелось очутиться как можно дальше. Дальше от проклятого Парижа, где, как ему казалось ещё полчаса назад, его ждал Илья, изнемогая от одиночества и тоски по тому неизвестному, но будоражащему, что между ними началось перед самым его отъездом. Не хотелось быть перед ним открытым, а Наполеон вдруг почувствовал себя уязвимым. И это было неуместно. Ему не хотелось ничего перед ним разыгрывать — ни отстранённость неуязвлённого чувства, ни ехидство. Почему, ради всего святого, он должен выслушивать подобное, когда это Париж, и здесь существует куча мест, где ему будут рады? Он большой мальчик, найдёт, чем себя занять. И за заданием проследит. Дистанционно.
Илья молчал. Проклятый русский. Внутри крутило и ломало. Но ирония в том, что Наполеон всегда имел тягу к тем, кто его разрушает. А Илья…
— Постой.
Илья схватил его за руку уже после того, как он надел пиджак:
— Прости, ковбой.
Голос прозвучал тихо. Наполеон обернулся и встретил грустное виноватое лицо. Ярость Ильи схлынула так, словно спустили плотину. Глаза смотрели пристально и тревожно. Зрачки маленькие, ресницы дрожат.
— Прости меня. Я дурак.
— Ты так думаешь? — вежливо спросил Наполеон.
Илья словно бы не решался потянуть его «обратно», а только смотрел не отрывая глаз.
— Не уходи. Я совсем не это имел в виду. Я так не думаю.
— А что ты имел в виду?
И Илья вздохнул, подвёл его к дивану и сам сел рядом. Потёр лицо, широко раскинул колени и тяжело сказал:
— Я устал. Джакометти сводит меня с ума. Ты тут ни при чём.
Наполеон молча и выразительно вскинул брови. Потом повернул голову, взглянув перед собой на журнальный столик с видом полного принятия нелогичного этого мира, и вздохнул.
— Я не хотел ругаться с тобой. Я рад тебя видеть, — продолжил Илья, возможно, потому что он не реагировал. — Как увидел твои дурацкие напильники, сразу… обрадовался, — сухо признался он, явно подобрав вслух более сдержанное слово чем то, которое было у него на уме. — А потом тебя увидел и…
— И?
— И не знаю. Начал головой думать, а не другим местом.
— Это ты так головой думаешь? Может, тебе не стоит больше пробовать?
— Да помолчи ты придираться, ковбой. Головой. Потому что у меня разум шахматиста. И опыт агента КГБ. Я научен видеть в людях мотивы, и ты это прекрасно знаешь. Но ты видишь в людях лучшее (Наполеон вновь вскинул брови на такое заявление, но Илья остался к этому равнодушен), и меня это… — он задумчиво повёл взглядом в сторону, — пленяет в тебе. Я сорвался.
Пленяет. Это слово было… диковинно искренним. Наполеон смотрел за Ильёй искоса. Уголки его губ были чуть приподняты. Серьёзность, написанная на лице, казалась забавной. Словно он думал, что на него свалились все заботы мира, и не знал ещё, что их для него разрешит Наполеон Соло. Он почувствовал себя весьма самоуверенно.
— Что не так с Джакометти? — профессиональным тоном спросил он. — В чём проблема?
— В том, что он ebanutyj tvorcheskiy, — отмахнулся Илья. — Я не хочу сейчас об этом, — и прежде чем Наполеон успел заметить, что как раз с «творческими» он может помочь, Илья сказал. — Я хочу поцеловать тебя.
У Наполеона в груди колыхнулось. Вот так пронзительно просто. Одной фразой Курякин бросал его в омут тревоги, а потом отправлял на валиум… нет, вот сейчас, когда рука Курякина оказалась за его плечами (подлец, воспользовался моментом), а губы со всем отчаянием разлучённой дульцинеи раздвинули его губы, Наполеону достался билет на валиумное небо. В один конец, подумал он, глядя из-под ресниц и оплетая его руками в ответ.
От Ильи пахло какими-то незнакомыми травами, и Наполеон прижался лицом к его тугой шее. Каждый раз, когда он встречал в Илье что-то новое, появившееся без него, в нём пробуждалось Нечто. Оно жгло изнутри и говорило: «Я должен знать».
Он откинулся в угол дивана, обнял Илью за спину и посмотрел внимательно, бегая взглядом от одного зрачка к другому. Улыбнулся уголками губ. А потом поцеловал и был совсем даже не против того, как большая ладонь встревожила совершенство его укладки.
— Я скучал, — прохрипел Илья, запуская вдоль позвоночника паровоз мурашек.
Он комкал рубашку под пиджаком и жался горячим телом.
— Я вижу, — не растерялся Наполеон. За что был укушен в губу и с улыбкой ответил тем же.
Илья навис над ним, одновременно чужой в этой личине и до боли знакомый. Привычный обхват спины под рукой, ставшая милой проблема, куда ему уместить свои длиннющие, как Бродвей, ноги. Другая прическа, какой-то… небрежный флёр.
— С кого ты копировал американский образ? — поинтересовался Наполеон между поцелуями с таким видом, будто бы Илья был занимательной подделкой дорогой картины. Наполеон гладил его по бедру.
Илья фыркнул и не ответил. Приподнявшись, он охотно оседлал колени Наполеона, беря в руки его лицо и целуя с жаром. Наполеон даже немного удивился, но быстро пробрался руками под его рубашку, под майку, касаясь горячей кожи.
— Оу, — сказал он, отстранившись с полуулыбкой, когда провёл языком по его ключицам. — Горькая.
— Это polyn’, — загадочно и искренне усмехнулся Илья и потянул из его брюк ремень.
— Что это? — держа руки на его спине вопрошал Наполеон, глядя задорно и внимательно.
— Трава такая, — ответил Илья, отбросив ремень и по пути чуть не убив им Наполеона.
— Как это будет по-английски? — тот чуть нахмурился и наклонил голову, словно этот вопрос занимал его сейчас более всего остального в мире: например, более сидящего у него на коленях Ильи Курякина.
— Я не знаю. Но могу по-английски попросить тебя заткнуться и не пиздеть, — предложил он.
— Если меня не затруднит?
— Po-horoshemu.
Наполеон улыбнулся по-лисьему и обнял его за затылок, притягивая к себе.
Он узнал о том, что Илью пленяют глубокие поцелуи в губы и доводят до исступления щекотные прикосновения ко внутренней стороне бёдер три недели назад в одной тихой холодной деревушке, где сам он носил простой свитер крупной вязки, который тоже очень запал Илье в душу.
Илья был мальчиком хорошим, хотя и трудным. Но это опять же, скорее, оттого, что хорошим — очень уж категоричным. И сейчас ему быстро пришлось смириться с тем, кто из них сегодня будет главным — ты мне задолжал, Угроза, — за что это? — за это (Наполеон повёл рукой вокруг, имея в виду минувшую «тёплую» встречу). И было чертовски приятно вновь, спустя три недели, почувствовать его под собой по-новой. Как в первый раз.
Его, чёрт возьми, не хватало рядом. Педантичной привычки подбирать брошенные Наполеоном вещи, тихого скупого смеха, искрящегося в глазах так ярко, будто до этого никто и никогда ему, Наполеону, не улыбался вовсе. Постоянного приятельского присутствия. За короткий век своего знакомства они пережили столько, сколько иные люди не переживают за всю жизнь. Они стали буквальным продолжением друга друга, неожиданно открыв для себя полную и крайне прекрасную совместимость. Напарников совершеннее было не найти.
Наполеон, привыкший брать лучшее в самой залихватской манере, пробрался под кожу Илье непривычно медленно, сам того особо не желая. И оказался поражён, когда что-то дрогнуло в этой громадной силе, открылось ему, подпустило ближе к себе. Ближе с каждой новой страной, с каждым заданием. С расстояния, измеряемого визами в заграничном паспорте, до вытянутой руки. А потом ещё немного — и в самое нутро.
Он ужасно тосковал по Илье и не мог этого толком объяснить самому себе. Просто ужасно пёстрый мир вокруг казался таким же пёстрым, но жутко одиноким, потому что его нельзя было разделить с хмурым большевиком. И тем более — показать тому, как этот мир хорош.
Он гладил Илью и кусал, впивался мосластыми пальцами и с упоением смотрел, как курякинские пальцы сжимали его в ответ. Илья тихо хрипел, отказываясь издавать хотя бы малой вежливости громкие стоны, но зато он так улыбался! Наполеон бы никогда не подумал, если бы не увидел сам.
Илья глядел из-за плеча невнятно и очень ярко. Румянец бил в бритую щёку, мурашками сковывало остро выступающую лопатку, а Наполеон смотрел в ответ, пленённый этим взглядом, и не мог сопротивляться своему Нечто. Оно хотело запомнить, запечатлеть, содрать этот момент с полотна мира и оставить его себе. Вздёрнутый уголок губ, искорка в глазах, опьянённых, но внимательных и довольных. Нарисую! — думал он. — Нарисую тебя, и ты мне и слова не скажешь!
Он тяжело привалился к курякинскому влажному плечу и лежал на нём, придавив, пока тот не заговорил первым:
— Не пушинка, ковбой.
И голос вибрировал довольством. Наполеон придавливал его, умиротворённый, но не пресыщенный, и сухо поцеловал плечо. Он поднялся, перебравшись в другой конец дивана, и, стоило только Илье развернуться, закинул на него ноги, не давая встать и нагловато расслабляясь. Илья, казалось, не обратил внимания. Положил спокойно ладонь на щиколотку и глубоко вдохнул. Раздетый торопливо, не до конца — носки остались, но Наполеону было плевать. Румяный, чёлка упала на лоб, в глазах манхэттенский туман.
Наполеон наблюдал за ним из-под полуприкрытых век и мысленно вёл карандашом по бумаге. Обрисовывал солнечные ветки ресниц и острый кончик носа, штрихи висков с авангардным треугольником шрама и, конечно, разделённые влажной тенью припухшие губы. Пиши он курякинский портрет, на холсте родилось бы нечто совершенно иное, чем у Джакометти. Илья же на самом деле чувственный, как этого можно не распознать?
У него очень горячее нутро. И Наполеон бы любил свой холст и свои краски, и больше всего — свою модель. Художник всегда немного влюблён в свою модель. Это непреложная истина. Он бы создал настолько чувственный, пропитанный эротизмом портрет, что, возможно, никому бы не дал на него взглянуть.
А часто склонный к озорству после секса Илья улыбнулся ярко, мелькнули острые белые клыки, и он спросил:
— Нет, серьёзно. Почему ты решил приехать?
Наполеон вальяжно зевнул и пожал плечом:
— Ты сам меня позвал.
На что была скептически вскинута светлая бровь.
— Когда сказал: Ох, ковбой! Что же мне делать? Он уничтожил портрет!
Наполеон, разумеется, дразнился, но очень хорошо пародировал низкий голос Ильи и его гремящий акцент. Только эмоции намеренно перетягивал, посмеиваясь.
— Вот так! Взял и замазал серой краской всё, кроме носа!
Наполеон следил за ним лениво с противоположного подлокотника, а Илья усмехнулся, качнув головой, и стукнул его по лодыжке, чтобы он убрал ногу и отпустил. Потянулся, навис над ним и попросил хрипло:
— Поговори со мной по-русски.
— O. Tebya eto zavodit, moy Ilyusha?
***
Илья зашуршал по постели и чем-то громко звякнул.
— Прости, ковбой, — виновато сказал он, трогательно поморщившись, когда встретился с растерянными заспанными глазами.
Был предполуденный час, но Наполеон, кажется, только не так давно смог наконец уснуть. Он страшно мучился из-за сбоя биоритмов, ведь в Нью-Йорке сейчас было около четырёх часов утра.
— Что ты делаешь? — хрипло спросил он, разглядывая, как Илья стоял одним коленом на кровати и тянул через неё телефонный аппарат, крутящийся проводом, как длиннющая макаронина.
— Мне нужно перенести рейс.
— Опять?
Наполеон громко заворчал-застонал и повернулся на бок, лёг на руку, наблюдая за ним внимательно.
— Я забыл сделать это вчера, — признался Илья и добавил бесшумно, одними губами: «Из-за тебя».
На рейс Наполеону сейчас было абсолютно всё равно, больше интересовал Илья. Он уже оделся и был даже немного помят. Так, будто бы встал давно. Однако всё равно выглядел в костюме (сейчас одной рубашке, без пиджака) очень хорошо. Необычно. Не по-курякински. Но ночью Наполеон уже насладился Курякиным и не зацикливался.
Он вытянул руку и опустил на неё голову, не сводя с него пристального взгляда, и Илья немного улыбнулся. Ну Наполеон знал, что выглядит этим утром соблазнительно, сонный и отмеченный поцелуями.
В комнате было свежо и слышался бурный рокоток Парижа. Даже не поворачивая головы, Наполеон представлял, как парит над старым паркетом занавеска возле приоткрытого балкона. Он неподвижно лежал под уютнейшим в мире одеялом и лениво смотрел на Илью, который, поняв, что всё равно уже разбудил напарника, сел на постель и стал звонить на аэродром при нём.
У Ильи снова были необыкновенно уложены волосы, но зато пах он совершенно привычно. Своим «импортным» одеколоном, который уже стал неотъемлемой частью их общей конспиративной полки в ванной. Его вежливый голос, на удивление ровный и плавный так идеально вплетался в это утро, что Наполеон уже вновь начал было засыпать, когда понял, что Илья закончил разговор и смотрит на него.
— Ты пришёл или уходишь? — поинтересовался он не открывая сомкнувшихся век.
— Пришёл и ухожу, — ответили негромко. — Ты будешь спать или попытаешься встать?
— А когда ты вернёшься?
— Я иду к Джакометти. Это займёт часа три, если он захочет зайти в кафе, — прикинул Илья.
Наполеон приоткрыл один глаз, поймав на мгновение Илью в калейдоскопную ловушку света в своих ресницах, и потянул одеяло на плечи.
— Тогда попытаюсь встать, — несчастно вздохнул он. Если продолжить спать, то его мучения из-за смены часовых поясов лишь продлятся. — Схожу в магазин и куплю нам выпить. У тебя же как обычно ничего нет?
— Что? Почему это мы должны пить? Только приехал и сразу давай разлагать общество…
— Чтобы мне легче было уснуть сегодня ночью, общество ты моё бестолковое.
За неимением лучшего возражения Илья фыркнул. Наполеон глядел на него сонно, но лукаво, любуясь своим забавным непосредственным русским.
— Вставай давай. А то уснёшь, как только я уйду.
Наполеону утро запомнилось слайдами: солнечный лучик в волосах Ильи, его запах и красивый низкий голос совсем рядом.
Когда же Илья всё-таки ушёл, Наполеон ещё звал его несколько секунд, удивляясь, как он исчез так быстро. Казалось, всего минуту назад он был здесь, говорил по телефону, а теперь Наполеон моргнул, и Илья растворился. Может, его никогда и не существовало? Наполеон повернулся на спину и сладко вздохнул; потянуло размятые ночью мышцы. Может, Илья был соткан мечтами Наполеона? И для достоверности приправлен непримиримыми (по его, Ильи, мнению) коммунистическими взглядами.
Наполеон потянулся и с полной самоотдачей себя этому парижскому утру принялся встречать новый день. Он заставил себя всё же покинуть прекрасную курякинскую постель и пошёл в душ, стараясь взбодриться. На самом деле четырёх часов сна ему вполне хватало. Хотя он и был гедонистом и всегда использовал возможность отдохнуть на полную, его организм оставался очень дисциплинированным. Так уж сложилась его жизнь, что человеком он был натренированным.
Страшно хотелось получить свою законную утреннюю чашку кофе, но то, что он нашёл на кухне у Ильи, даже немного расстраивало. Судя во всему (по отсутствию хорошего сорта кофе и прочих мелочей), его, Наполеона, на этой миссии правда не ждали. Он усмехнулся, иронично качнув головой, и заварил себе чаю.
Дверь в ванную была распахнута, и квартира наполнялась банными ароматами мыла и пара. Дверь на балкон была также распахнута, и эти ароматы таяли в свежести сентябрьского утра.
Клубящаяся паром чашка стояла на письменном столе возле печатной машинки в очаровательном писательском бардаке, который он и не думал, что Илья способен навести. У него, кстати говоря, выходили недурные статьи. Но его мальчик был хорош во всём, за что бы ни брался.
А Наполеон с упоением нырнул в свой любимый вид шпионажа: в изучение квартиры объекта своей страсти. В мелочи микрокосмоса Ильи Курякина, сотворившегося здесь за три недели одинокой жизни под прикрытием.
***
— Если хотите, я принесу вам плед, — девушка улыбнулась ему простодушно, и Наполеон улыбнулся в ответ.
— Это правда, что Эйфелеву башню видно из любой точки Парижа, — сказал он с видом восхищённого туриста.
Ветер трепал её выпрыгнувшие из тугой заколки кудри и покусывал его шею. Наполеон был не против пледа. Мелькало солнце, позволяя ему то сидеть в очках, то откладывать их на столик, круглым холстом ловящий в себя резную тень от решётки балкона. Наполеон положил руку на небрежно брошенную на столик программку и взял маленький театральный бинокль. Эйфелева башня звонко врезалась в ладную голубизну мягкого неба, а Наполеон с голодом любознательного ребёнка разглядывал Илью, сидящего совсем в другом кафе и делающего вид, что он живёт совсем другой жизнью.
То, что открылось ему, было… оглушительно. И он никак не мог насытиться этой картиной и одновременно чувствовал, как от её вида — существования! — сильно щемит в груди. Илья, каким он был с Джакометти, там, за бликующим окном кафе через дорогу, совершенно точно принадлежал ему, Наполеону.
Художник жадно поглощал свой завтрак: яйца, хлеб, один бокал вина, второй, за ними залпом, судя по размеру чашки, эспрессо так, словно был отнюдь не художником, а клерком с жалованием, напрямую зависящим от трудочасов. И вместе с тем, у него был такой отсутствующий и флегматичный вид, что он разрушал всю иллюзию: этот человек едва ли о чём-то волновался.
А Илья глядел на него с живым удивлением, приподнимал брови и чуточку улыбался, молча переглядываясь с кем-то, очевидно официантами, в глубине зала. Джакометти что-то сказал ему, и Илья засмеялся.
Мелькнули острые зубы, тень скрыла лицо, резанула скулу и ямочку на подбородке, Илья опустил пушистые ресницы, провёл взглядом по столу и поднял его на Джакометти, кивнув ему с каким-то неловким почтением.
Наполеон следил за ними пристально, долго, погружённый в этот момент, в Илью, так, что не заметил не только появление пледа, но и смену блюд на своём столике. Кудрявая официантка отчаялась дождаться крупицы внимания красивого иностранца и принесла ему маленькую фруктовую корзиночку в качестве «комплимента» от заведения, но тщетно, иностранец увлёкся изучением повадок парижан в свой винтажный бинокль.
Ей было невдомёк, что чувства его находились в смятении. Он и сам не мог этого понять. Илья был взрослым человеком и на самом деле вполне себе существовал как-то вне его, Наполеона Соло, мира. И существовал, судя по его виду, счастливо.
Это был отнюдь не тот смурной большевик, который глядел на него волком под шум берлинского пруда, хотя его длиннющие ноги и торчали по периметру столика точно так же — мосластыми, ставшими не так давно неистово соблазнительными коленками. Словно две звезды в одиноком космосе, который бороздил Наполеон в поисках своей родной планеты, расположившейся чуть за ними, горячей и ждущей его возвращения.
Глаза Ильи, искренние, какие-то азартные, смотрели на Джакометти с любопытством. И любопытство это граничило с восхищением. Пожилой художник говорил редко, но метко, каждой фразой вызывая в Илье отклик интереса. Он втягивал Илью в споры и поражал Наполеона тем, как умудрился занять собой всё пространство Ильи, ничего, в общем-то, для этого не делая.
Джакометти выглядел так, будто бы ему глубоко плевать, интересен он своему спутнику или нет. Но Илья ничуть на это не обижался. Совсем наоборот: он смотрел на Джакометти в ответ так, словно тот собирался подарить ему новый мир.
И это будило в Наполеоне непримиримость. Если кто тут и подарит одному узколобому коммунисту мир, так это он — Наполеон Соло, и нечего соваться на чужую территорию. Самым неприятным тут, наверное, было то, что на этой terra Курякин не сработало электричество по периметру, сквозь который он, Наполеон, пробирался целый год. Три недели — и вот тебе чужой пёс уже смотрит на Джакометти ласковым взглядом.
Наполеон задумчиво отложил бинокль и постучал по театральной программке пальцами, глядя на «geniy konstruktivizma», как Эйфелеву башню назвал Илья. Было сложно объяснить, что именно задело его в отношениях Ильи и Джакометти.
Он определённо не ревновал Илью, нет, он бы не стал оскорблять этим ни их двоих, ни себя самого. Определённо, между Ильёй и художником установилась связь, лежащая совсем в иной области. Он полагал, что это были интеллектуальные отношения, хотя за два дня успел разведать о них не так-то много.
Илья приходил к Джакометти. Мирно беседовал с его супругой, братом или сразу обоими. Они все друг другу улыбались, смеялись и вели себя, как старые приятели. Илья был молодцом и прекрасно выполнил своё задание: закинул удочку и принёс агентству улов.
Потом появлялся вечно как будто бы невыспавшийся художник, вёл его в свою мрачную студию, где Илья с трогательной тщательностью устанавливал стул на вчерашнее место и старался принять вчерашнюю позу. Великан среди тощих скульптур.
Около часа или полутора часов Джакометти работал над портретом, нередко при этом вступая с Ильёй в какие-то споры, где Илья порой тихо усмехался, а порой делал такое лицо, словно никак не мог понять, что происходит в голове мастера, но его это очень завораживает. Иногда приходил его брат, то ли разряжая атмосферу, то ли действуя Джакометти на нервы.
И частенько они, Джакометти с Ильёй, ходили в то или иное кафе перекусить, позавтракать, выпить, поговорить. Гуляли они и по Монмартру, посещали пару раз вечером ресторан. Казалось, Джакометти собирался отвезти Илью на сам Парнас***!
Вымышленный критик Джеймс Лорд в Илье был так хорош, что, похоже, полностью заворожил ум пожилого художника. И Наполеон понимал, что это взаимно.
Может, его задевало то, что он такого просто не ожидал. Это не делало ему чести, но отчего-то он не ждал от Ильи такой терпеливости.
По телефону Илья говорил ему:
— Я не знаю, сколько ещё смогу это выносить. Я думал, он нарисует меня, и дело с концом. Но… но он такой… он полон отчаяния, ковбой. Я не могу бросить его. Я чувствую, что должен дать ему закончить этот портрет.
Илья был ужасно терпеливым, ему только не хватало немного понимания. Или даже скорее опыта.
Ведь Наполеон знал, что так будет. Жена Джакометти знала, его брат знал, и Наполеон тоже. Это и есть творчество. Отчаяние, упоение отчаянием. Созидать без этого нельзя. Илья этого не понимал, но всё стерпел. Говорил, что ему жутко становится, когда Джакометти принимается орать на холст; он не понимает, как можно так жить, так видеть мир, так страдать «из-за этого, ковбой» и заставлять страдать остальных, вкладывая в «это» слово «пустяк», но терпел. Наполеона это даже умиляло. Илья пытался понять.
Наполеон нарисовал на салфетке две коленки и раблезианское переплетенье ножек стола между ними и вновь взглянул на здание через дорогу. Илья и Джакометти уже расплатились и выдвигались обратно в студию. Илья хмурился на солнце и тянул от ветра плащ. У Наполеона же была выгодная позиция, чтобы заметить то, что не было видно с улицы: Илью пасли.
***
У Джакометти была особенная муза. Его венец и Солнце. И понять, что двое нервных французских «громил» всего лишь сутенёры Каролины, было не так уж трудно. Для нормального человека. Но Наполеон долго вёл их обоих по улице, внимательно наблюдая за тем, как они ведут Илью.
Его сливки советской разведки, разумеется, хвост тоже заметили. Через некоторое время Илья остановился, обратив внимание Джакометти куда-то на архитектуру (неужели прямо по учебнику спрашивает про барельеф? Прямо как я приводил в пример), а потом написал что-то на клочке бумаги из своего блокнота, мрачно посверлил надпись взглядом и выбросил его в следующую же урну. Хвост бумажка не заинтересовала. Хвост даже не заметил и двинулся дальше, пристально за ними следя.
Хотя в этом происшествии и проглядывалась определённая ирония, нельзя было винить двух разведчиков в том, что они решили, будто бы пасут именно их, а не безобидного пожилого мастера. Впрочем, Наполеон эту информацию счёл за лучшее.
Илья точно так же ушёл и на следующий день. Но теперь Наполеон не отправился следить за ним. Он хотел выяснить, что такого занимательного с Каролиной. И, может быть, чем так занимательна она сама.
Илья об этом рассказывал неохотно. Противоречиво. Несомненно он, как ум честь и совесть нашего века, осуждал порок и адюльтер. Однако полностью по нему его отношение к Каролине понять было невозможно. Он сказал, что она «словно фитилёк», она весёлая и живая. Нагловатая, как и положено проститутке. И что её свободное поведение — жестокость по отношению к жене Джакометти.
Они не скрывались. Каролина была его главной музой и моделью, а студия располагалась прямо во флигеле их кособокого дома. Наполеону сложно было вообразить, что чувствовал его правильный большевик в те моменты, когда там находились сразу они обе.
А не разбираться в чувствах Ильи ему не нравилось. Обычно для Наполеона он был обнажённой душой. Это хорошо, это плохо. С этой стороны, ковбой, я никогда на вещи не смотрел. Невозможно было понять, в чём дело, но Илья от него отдалялся. Словно в эту богемную буффонаду он погрузился. Хотя она была отнюдь не первой и далеко не последней в их карьере.
А вернувшись домой, он обнаружил Илью лежащим на кушетке и накрывающим лицо изгибом локтя в жесте какого-то пронзительного одиночества. Длинные ноги вытянуты ровно и спускаются к полу, на столе початая пачка сигарет и запорошенная раздутым пеплом пепельница.
— Большевик? — Наполеон тревожно вскинул брови.
А Илья убрал руку, посмотрел на него, приподнявшись, через плечо, и взгляд его скользнул по телу Наполеона прежде, чем ушёл в более удобный угол. Он кивнул.
— Ты используешь мои каналы? — поинтересовался Илья, спокойно созерцая ванильные облака, проплывающие за окном.
— Разумеется, нет. В таком случае моё присутствие здесь было бы бессмысленно.
Илья лукаво глянул из-за плеча. Его брови насмешливо изломились. Он как бы говорил: я вижу тебя насквозь. Присутствие здесь Наполеона, по его мнению, обуславливалось их внеуставными отношениями. И переубеждать тут, в общем-то, можно было лишь из чувства противоречия.
— Чем ты занимаешься? — вместо этого спросил Наполеон. Ленное бездействие было совсем не в духе большевика.
— Тебя жду, — было ему умиротворённым ответом.
Наполеон прошёл в комнату и встал перед ним Дионисом. Илья повернул голову, поднял довольные глаза и с готовностью положил руку ему за колено, мягко сжимая ладонью сквозь клеточку брюк. Их отношения ещё были terra incognita. Они только примерно представляли границы друг друга. И как настоящие разведчики, смело ступали на эту землю.
— И дождался, — сказал Наполеон, глядя на него сверху вниз.
Илья лежал, держа руку на его ноге, и смотрел пристально. Глаза голубые, прозрачные. И кротовые норы зрачков. Где ему взять краску такой родниковой голубизны?
Илья не отводил глаз. Будто бы ждал разрешения. Или жаждал приказа. Наполеон смотрел на него, наслаждаясь. Его хотели. Им восхищались. И он обожал это чувство. Особенно сейчас, когда Илья так много времени проводил в чёртовой чёрно-белой мастерской. Оставлял там так много эмоций. Наполеон хотел узурпировать всё его внимание. Моё, рычало его мужское начало, моё. И никто больше не имеет право на свою интерпретацию Ильи Курякина.
— Тогда поднимайся, — спокойно сказал ему Наполеон.
И Илья встал. Ловко перекинул длинные ноги, сел, всё ещё глядя на него, и затем поднялся. Высокая мощная сила, удивительно элегантная, пока её не побеспокоить. Опасность, скрытая за хладнокровием. Мягкость, запертая в маску отчуждения. Как много людей понимали это за его жизнь? Скольких Илья подпускал так близко?
— Я начинаю беспокоиться, когда ты долго молчишь, ковбой, — фыркнул Илья.
— Волнуйся лучше из-за меня, — Наполеон чуть склонил голову.
— Как с ребёнком. Стоит начинать волноваться, когда его не слышно.
Наполеон закатил глаза и протянул руку, расстегнул пуговицы на его рубашке. Илья спокойно стоял, даже… с любопытством. Курчавая грудь — это был бы рисунок карандашом. Небрежные штрихи или узоры в духе Бёрдслея или раннего Шиле. Он почти коснулся его костяшками пальцев, провёл подушечками по тылу его рубашки, за пуговицами. Смотрел наслаждаясь. Закусил губу, и Илья губы облизал, привлекая его внимание.
— Я потому с тобой сплю, что ты красивый, — зачем-то сказал он. — Ты это знаешь?
Теперь глаза закатил Илья. А потом сжал его плечо и бесцеремонно притянул к себе, впился поцелуем, раздвигая губы дико. Это означало хорошо знакомое «пиздишь без умолку», и Наполеон, в общем-то, был не против. Но не сегодня. Он проворно подсунул руку под его рубашку, обнимая в ответ, и поцеловал с жаром. С напором, закусил его губу, пососал её, оплёл талию руками, вжался пахом.
У Ильи оголтело стучало сердце, и он кусался в ответ, но после всё-таки сдался, взятый нахрапом. Его вело от поцелуев просто по-страшному. И как только Наполеон это понял, он сделал это своим лучшим оружием и использовал его против Ильи. Впрочем, как и всё остальное.
Сегодня он хотел, чтобы всё было по его правилам. Сегодня он был Пигмалионом, и Илья принадлежал лишь ему одному. Он коснулся ладонями его брюк, вновь замер, посмотрел. Выбирал, чего ему хочется: оголить Галатею или оставить дух современности. Хотелось и красиво, и грубо. Последнее от засевшей глубже, чем он мог ожидать, обиды на него.
А Илья смотрел пьяно. Солнечные ресницы прикрывали глаза, радужка была зажата эбеново-чёрным, влажным грифелем. Он дышал глубоко и хотел целоваться и, наверное, просто секса. Всё равно как. И терпел, глядя с мучительной преданностью.
Наполеон отвёл его к окну и, получив несколько раз по рукам и образно, русским матом, по грязным мыслям, пристроил спиной к себе. Отвернул от себя дурацкую нежность глаз, которая проявлялась сейчас и о которой напрочь забывали потом.
Илья всё-таки был голым, а вот сам он только приспустил брюки. Тяжёлая штора колыхалась от ветра, оконная рама звонко дребезжала над улицей. Галатея материлась и неповторимо играла мышцами, твёрдо стоя на ногах и удерживая двойной вес. А он до боли кусал плечо и улыбался, вытапливая в себе пустоту. Как темноволосая девушка, обнимающая болезненное ничто на картине Шиле****.
***
— Ты собираешься бросать?
— Да, — Илья повертел сигарету в пальцах, внимательно глядя на неё, и повёл плечом. — Но позже. Не на этом деле. Иначе он меня в могилу сведёт, я клянусь.
Илья прекрасным эфебом стоял у окна, небрежно облачённый в простыню, и сам себя Наполеон окрестил «мужчиной, соблазняющим эфеба», в духе мастера Брига. Было прохладно, сентябрь грубо трепал складки простыни, но Илью это, кажется, не волновало. Наполеон стоял рядом, скрытый тяжестью шторы, как кулисами. Илье же, похоже, было так же безразлично и то, что его могут увидеть с балкона дома напротив.
Клише, как и всякая мудрость, гениальны, но Илья его удивлял. После секса на него находили мягкость, озорство, непринуждённость. Он расслаблялся. Смотришь и ни за что не подумаешь, что ему выпала судьба разведчика. «Эта работа совсем тебе не подходит, Угроза, — подумал Наполеон, — пускай ты и проживаешь в ней тысячу жизней. Ты бы мог стать прекрасной музой. А я бы позаботился о том, чтобы ты не заскучал. Моей адреналиновой тяги хватило бы нам двоим».
— Ты просто не был там, — сказал Илья, хмуро затягиваясь, и Наполеон моргнул, возвращая мыслям сосредоточенность. — У него в студии. Она похожа на логово дракона. Будто всё там выгорело дотла. Сгорели все цвета и осталась только бронза, гипс и серая масляная краска.
Наполеон сделал совершенно экспрессивно заинтересованное лицо. Я слушаю тебя внимательно, да что ты говоришь.
— Понимаешь, ему чтобы жить, словно необходимо создать вокруг себя невыносимые условия. Хаос. Думаю, если бы он только догадался, то распустил бы по всей студии муравьёв! Чтобы они ползали, пробирались под штанины и кусали его, — Илья засмеялся и изобразил пальцами движение маленьких кусачих муравьёв.
Наполеон ухмыльнулся, глядя за ним с наслаждением. Сам он стоял одетый. Голубой пиджак, оставленный на подлокотнике дивана, будто бы отражал небо, впуская его в комнату, а вот клетчатая голубизна жилета пряталась, как и он, за оконной рамой. И в этом контрасте Илья, обёрнутый простынёй и с нервозной умиротворённостью выкуривающий сигарету, казался ему особенно редким шедевром.
Это была вся история искусства в одном человеке: от Ильи в простыне, как на скульптурах — нежно-женских — античности, до Ильи в студии Джакометти в стиле экзистенциального искусства 20-ого века.
— А ещё он говорит, что я похож на дикаря, — Илья усмехнулся, лизнув горькую губу, а ветерок понёс дым от сигареты в Париж и растрепал пепел. — Пристальное изучение моей внешности открыло ему всю мою суть. Знаешь, это так смешно, — он зябко поправил простыню и фыркнул. — Диего мне тут выдал: ты бы мог быть шпионом, Джеймс Лорд!
— И ты что? — Наполеон весело вскинул брови.
— Сказал, что так и есть, — Илья пожал плечом. — Мы минут десять мусолили тему и смеялись. Поразительно, — качая головой, он поглядел куда-то над крышами города. — Вот что значит гений, да? Мастер тонкого психологического портрета. Десять минут изучал меня… ну или даже если и заранее, до того, как попросил нарисовать. Пока я разрабатывал их. И в самом деле увидел насквозь, даже если и не понял, что это правда.
— Но ты совсем не похож на дикаря, Илья.
— Ну уж не знаю, на кого я похож. Но точно не на респектабельного американца. Он, наверное, чувствует фальшь.
Дикарь. И вот это и есть та самая запретная интерпретация Ильи Курякина? Наполеон глядел на эти то и дело вздрагивающие уголки губ, на лучики улыбки в морщинках вокруг глаз, на большие бережные ладони. Этот тёмный ореол засоса на его плече, ещё не очень яркий, но чувственный. Слушал низкий голос, вибрирующий мягкими и глубокими джазовыми интонациями. Эту живую искреннюю подвижность. Илья позабыл о былой зажатости, подпустил к себе совсем близко. Как можно было видеть в нём нечто подобное? Илья Курякин проник в него, Наполеона, и затмил собой профессиональную хватку.
Наполеону пришлось прикусить себе язык, чтобы не сказать чего-нибудь эдакого вслух. Ведь он видел, каким Илья был с Джакометти. И это царапало обидой: почему он, Наполеон, смог добраться до такого Ильи, только повалив того на лопатки (хотя эта награда, как и путь к ней, были неповторимы), а Джакометти он достался даром?
— Почему ты открылся ему, Илья?
И что подумает Илья — да и чёрт с этим. Наполеон ведь тоже мастер психологического портрета. Он тоже профессионал, и Илья это знает.
Илья глянул на него из-под ресниц, но не стал расспрашивать. Потом посмотрел за балкон и кисло усмехнулся.
— Потому что я плохой человек.
Такого ответа Наполеон никак не ожидал, и, видя его реакцию, Илья продолжил:
— Я использую его. И его семью. И от этого не боюсь их.
Наполеон задумчиво провёл языком по губе.
— А меня ты боялся? — это имело смысл.
— Нет. Не совсем. Я тебя не боялся, ковбой. Но ты вполне мог меня погубить. Я трезво оценивал противника и свои шансы. Доверие к тебе, в общем-то, глупость с моей стороны, — он вздохнул с таким видом, словно смирение тут было крайне иронично. Но оно и было. Илья выбросил сигарету на улицу.
— Ранил в самое сердце, — беспечно отозвался Наполеон.
Илья посмотрел на него и улыбнулся. Фраза повисла в воздухе. У тебя его нет. Это не так, сердце у Наполеона Соло было, и Илья разочаровал бы его такой банальностью. Но он не разочаровал.
Париж гудел под ними и пах особенным запахом. Такого не встретишь ни в Нью-Йорке, ни в Москве. Прохлада подступала ветром, а каникулы ещё не окончились. Пограничное состояние между двумя сезонами. Пограничное состояние души — это уже про них, разведчиков.
Илья был элитой русской разведки. Чем-то таким тайным и запретным, взращённым за высокими стенами спецшколы, чем-то фантастическим, чем стращали молодых курсантов на Ферме*****. В Советах умеют читать мысли. Советы — империя зла. И вот оно стояло перед ним, дышало, клубилось плотью. Илья Курякин справлялся с любой задачей, брал любую высоту.
Он примерял личину, как скандинавский бог. Обживал её, убеждал в своей искренности, а потом сбрасывал, и она таяла, не оставляя следов. Он был журналистом, критиком, писателем. На короткой ноге сошёлся с парижской богемой, и Наполеону не давал покоя только один вопрос:
— О чём он с тобой разговаривает?
— В каком смысле, о чём?
— Ты же в искусстве не разбираешься. О чём вы разговариваете, пока он пишет? Когда ходите завтракать?
Он следил за языком. И не сказал: пока ходите в «Клозери де Лила******» или через кладбище Монпарнас, окружённые вековой богемой. Казалось, Илья был способен обмануть даже покойников. Тех, кто, как оставалось надеяться, после смерти уже знали ответы на каждый вопрос.
Этот иногда твердолобый большевик, высоченный громила, такой молодой сейчас — в простыне и взъерошенный, выбритый гладко. Угроза, которого он встретил в Восточном Берлине. Стальной коммунист, взбешённый откровенно идеей сотрудничества и не перечивший при этом своему куратору. Не умевший укусить побольнее.
Илья, заботившийся о нём при ранениях. Спокойно делавший неловкие между двумя мужчинами в такой ситуации вещи. И заботливый просто так, беспричинно. Всегда берущий две порции чего-нибудь вкусного, если такое ему попадалось. Просто так, потому что Наполеону или Габи понравится. Хотя они бы и не узнали.
Илюша, глядящий на него над пунктиром, связавшим вместе две разведки и две судьбы. Пунктиром от пролетевших через две комнаты старых часов.
Илья ему улыбнулся. Вдруг совершенно лукаво. С таинственной соблазнительностью. Как, казалось, он не умел. Наполеон смотрел на него пристально.
— Да, в общем-то, о том, в чём ты меня натаскал, — он беспечно повёл плечом.
Это была правда. Перед заданием Наполеон тренировал с ним историю искусств. Они три дня штудировали материалы: немного теории и очень много его, наполеоновских, баек — применяй, если ввернёшь, дарю. Потом дни закончились. Начались ночи. Те восхитительные пятеро суток, когда под покровом норвежского шале и присмотром чужих богов Наполеон показал ему кое-что на практике. Дал, так сказать, прочувствовать сюжеты некоторых самых чувственных картин.
Этого, Наполеон надеялся, ради задания он не повторяет.
Джакометти в самом деле должен был чувствовать фальшь. Как говорить с человеком об искусстве, когда знания его поверхностны? А Илья смотрел на него и улыбался одной из тех рабочих улыбок, которые редко применял к нему. Поэтому Наполеон предпочёл просто сцеловать её. Заставить Илью уняться безболезненно. Пока сам не наболтал ему чего-то, на чём здесь всё и закончится.
Нет, его мучил не один вопрос. Про разговоры это так… косвенно. На самом деле его волновало другое. Он поцеловал Илью, прижав его спиной к холодной раме. Грудью прижался к его холодной груди. Схватил за руку и закинул её вверх, к стене. Илья отвечал тем же: пальцами впился в поясницу, коленом раздвинул ноги.
Что мог дать Илье пожилой художник такого, что не мог он, полный сил и стремлений мужчина?
Наполеон укусил его за губу и отстранился.
— Художник всегда влюблён в свою модель, — сообщил он, едва уловимо щурясь. Бегая сосредоточенным взглядом по его лицу. От припухших сигаретных губ до медовых по своей подтаявшей мягкости глаз.
— Он влюблён, — спокойно согласился Илья. — В Каролину.
Наполеон хмыкнул, усмехнулся. Теперь он тоже стоял в честном оконном проёме. Ветер пытался растрепать уложенные волосы, холодил руки под тканью рубашки.
— Дай.
Наполеон протянул руку. Ровно, как должное.
— Не боишься, что жилет провоняет? — Илья усмехнулся.
Он не спешил подчиняться этому должному и смотрел с каким-то весельем. Только что пялился на Париж с балкона с такой обречённостью, словно сам познал творческий процесс, а теперь смотрит пристально и с чёртиком в уголках глаз. Сквозь паутину усталости проступала молодость.
— Ты на меня дурно влияешь, Курякин, — с элегантной безразличностью качнув подбородком, заявил Наполеон.
Он снова тянул руку, а Илья вдруг высоко вскинул брови и пачку сигарет вместе с ними. Улыбался! Смотрел озорно и улыбался приоткрытыми губами.
— Ну вот уж нет! Я на тебя влияю положительно.
— Знаю, что любишь трудные задачки. Но эта тебе не по зубам.
Сентябрь трепал чёлки прохожим, а они двое дурачились, стоя на резном парижском балкончике с видом на Сену за крышами низких домов. Илья не знал, что Наполеон предлагал Джакометти сомнительную сделку на чёрном рынке, а тот пока не спешил в этом признаваться.
— Дашь ты мне сигареты или нет? — возмутился Наполеон, и Илья с той же улыбкой помахал ими над его головой.
Примечения:
* скульптура «Шагающий человек» - ru.wikipedia.org/wiki/Шагающий_человек_I
** Булгаков, «Собачье сердце». Повесть была написана в январе-марте 1925 года, однако при обыске, произведенном у Булгакова 1926 году, рукопись была изъята и только в 1960-е годы распространялась в самиздате.
В 1967 году без ведома и вопреки воле вдовы писателя Е.С. Булгаковой небрежно скопированный текст «Собачьего сердца» был передан на Запад одновременно в несколько издательств и в 1968 году опубликован в журнале «Грани» (Франкфурт) и в журнале Алека Флегона «Студент» (Лондон). Однако у меня Наполеон цитирует её в 64-ом.
*** Парна́с (греч. Παρνασσός, Парнасо́ с) — священная гора в Греции (на западе Фокиды), связанная, подобно Олимпу, Геликону, Китерону, с мифическими сказаниями и известная местонахождением на её южном склоне дельфийского оракула. На протяжении более чем двух тысячелетий упоминается в культуре как символическое местообитание поэтов и, расширительно, вообще деятелей искусства.
**** Эгон Шиле, «Объятие»
читать дальше
*****Ферма — спецшкола ЦРУ, сленг сотрудников.
******«Клозери де Лила» (фр. La Closerie des Lilas) — кафе на бульваре Монпарнас, известное место встречи французской и европейской артистической богемы в конце XIX — начале XX вв.
К столикам в «Клозери де Лила» прикреплены таблички с именами бывавших здесь знаменитостей. В кафе бывали Верлен, Метерлинк, Оскар Уайльд, Стриндберг. Кафе прочно связано с именем Хемингуэя; он написал в нём свою «Фиесту». Ленин с Троцким любили играть здесь в шахматы.
В оформлении столиков брассери помимо табличек используются бумажные скатерти с напечатанными на них рисунками и автографами знаменитых посетителей.
продолжение в посте ниже