У него уже сто лет не водилось носового платка. У него был меч. (с)
развернуть 2 часть подарка
***
Наполеон привалился к красному лакированному боку родстера так, чтобы Илья несомненно его увидел. То была совершенно глупая и мальчишеская авантюра. Если бы из дома вышел кто-то из семейства Джакометти, они бы его узнали. Но Наполеон любил авантюры. Пускай и такие крохотные.
Из маленького серого прохода между домами вырвался Илья. Солнце резануло тротуар под его ногами, словно ознаменовав свободу. Такую же, впрочем, крохотную, как и выходка Наполеона. Это было видно по облегчённому и одновременно озабоченному выражению его лица. Портрет всё ещё был не закончен. Но сегодня Наполеон Соло брал кисть в свои руки и собирался расписать его день яркими красками.
— Где ты взял автомобиль? — первым делом поинтересовался его ответственный напарник, окинув тяжёлым взглядом карамельно контрастирующий с красным Ягуаром голубой костюм Наполеона. Глаза Ильи были удивлённо раскрыты, и, как бы Илья ни старался журить его, он не мог скрыть любования, выглядывая на автомобиль за его плечом.
— Не беспокойся, — спокойно ответил Наполеон с неуломивой игрой поведя уголком губ и поглядев на соблазнительно продефилировавших мимо француженок. — Не у Каролины.
И его слова стали лишь подтверждением мысли Ильи. Каролина выклянчила у своего мастера дорогущий подарок, и невыносимый Наполеон раздобыл себе Ягуар И-тайп 63-его года выпуска только для того, чтобы повыпендриваться перед ним, Ильёй.
Илья замер, вглядываясь его в спокойное лицо так, словно крайне упорно боролся с собой и не сдавал позиции. Он, конечно, понимал, что сам является венцом очередного дурацкого поступка Наполеона. И тот стоял в смиренном и весёлом ожидании выговора. Илья вздохнул.
— Kol’ rodilsya ya poetom, to celuyus’, kak poet*, — продекламировал он, и Наполеон был уверен, что это стихи.
В ответ на его слова он Илье ухмыльнулся и кивнул, приглашая в великолепный двухместный родстер. Но стоило ему лишь развернуться, как на плечо легла тяжёлая ладонь.
— Я поведу.
Илья оглядел красного красавца и посмотрел на него. Наполеон мгновение помедлил из чувства соперничества, но согласился с тем, что Илье просто тоже этого хочется.
— Так и быть, большевик. Сделаем пару кругов по авеню де Сюффрен. Но потом я отвезу тебя кое-куда. У меня для тебя подарок.
— Подарок? — спросил Илья так по-детски удивлённо, что Наполеон ещё мгновение мягко смотрел на него, наслаждаясь безобидным выражением на лице. Лучший убийца из КГБ, ну-ну. Он сам чуть ухмыльнулся, радуясь непонятной, но пёстрой радостью. Ничего уже после Ильи не будет, как прежде, понял он с пугающей своим безразличием ясностью.
— Да, — Наполеон глянул на время. — У нас полчаса.
Они стояли посреди улицы, и он обошёл сверкающий на солнце багажник и сел на пассажирское сиденье, но был уверен в том, что в глазах Ильи появилось что-то такое задорное и окрыляющее.
— Знаешь! — крикнул Илья, когда ветер трепал им волосы, а Париж мельтешил красками на обочине. — Нормальные люди только думают обо всяких глупостях, но не делают их.
— Покажи мне хоть одного такого, — отмахнулся Наполеон, вольготно раскинувшись в кабриолете и нахлобучив на нос солнечные очки.
— Ну в большинстве своём. Но ты правда уникум, ковбой.
Наполеон повернулся к нему, мелодраматично изогнув брови.
— Ты совершаешь столько безумств, сколько приходит тебе в голову. И это порой ужасно бесит, прям придушить хочется. Но иногда кажется изумительным.
Глядя на то, как Илья жизнерадостно рулит по парижской авеню, молодой, беззаботный, румяный, и как он улыбается, рассуждая о нём, Наполеон, конечно, думал, что совершает далеко не все приходящие в голову безумства — упаси Боже, — но тоже усмехнулся. И даже был немного польщён этим по-курякински своеобразном комплиментом.
— Почему бы, Илья, мне тоже тебя не нарисовать.
— Что? — удивился тот, покосившись на него с недоумением, потому что Наполеон завозился в поисках его блокнота. — Меня?
Наполеон нашёл и блокнот с ручкой, и фотокамеру.
— Ты рули и не отвлекайся от дороги. Мне нравится, как Эйфелева башня выглядывает у тебя из-за плеча.
Илья бросил взгляд на другую сторону, где в самом деле изысканно высилась Башня.
— Трясёт же.
— Трясёт, — признал Наполеон, уже наметив на исчерченной буквами, промятыми с верхнего листа, бумаге курякинский силуэт и руки на большущем, жёстком руле. — Но я справлюсь. На войне я постоянно рисовал, пока мы перебирались в грузовиках по развороченным дорогам. Чтобы не забывать о том, что в мире существует что-то кроме неё.
Илья посмотрел на него внимательно и кивнул.
— Ну раз так, — согласился он через мгновение.
А Наполеон поднял фотокамеру и уже хотел было сделать снимок, но раз — и они промчались мимо желанного кадра, стремительного, как жизнь. Ему осталось лишь запечатлеть его в памяти. Илья Курякин, Париж, сентябрь 64-ого.
Плёнка в камеру была вставлена новая, и, постучав по счётчику пальцем, Наполеон спросил:
— Ты ведь фотографируешь портрет? Прояви плёнку.
— Зачем?
— Я хочу посмотреть.
— Это я понял, ковбой. Зачем?
— А зачем ты его фотографируешь?
— Ну я покажу его Габи, — смущённо улыбнулся он.
Быстро намётанный, по-экспрессионистски кривоватый Илья вёлв4 шикарную машину по шоссе вдоль небрежно брошенной на рисунок Эйфелевой башни. Как на открытке. Их будни — калейдоскоп потрясающих событий и мест. Многое из этого обычные люди мечтали пережить хотя бы раз или два в жизни. А у них было всё и сразу. Что толку задумываться о цене? Это не то, что они могут изменить.
Наполеон взглянул на великолепного Илью Курякина, далёкого, ломаного русского и подумал: неужели когда-нибудь ты навсегда вернёшься в свою страну Советов?
А потом сам сел за руль и отвёз его в парижскую оперу.
***
Губы Ильи были приоткрыты, и он замер, подобно крошечному, восхищённому блеском Солнца ростку.
Илья выглядел потрясённым и даже подавленным. Будто бы всё величие грандиозного здания Гранд-Опера́ навалилось на него разом вместе с хрусталём шеститонных люстр, бронзовой плеядой могущественных композиторов и ансамблем музыкальных аллегорий, будто зажало в мраморных стенах и бросило на лестницу под взгляды богов Олимпа, взирающих со сводов тридцатиметрового потолка.
Наполеон коснулся его между лопаток. В это время здесь не было никого (кроме разве что Призрака оперы), и он позволил своей руке не таиться. Илья повернулся и поглядел широко раскрытыми глазами, в которых заворожённо пылали распахнутые чёрные зрачки.
— Тебе нравится? — спросил Наполеон надтреснутым голосом, потому что сам оказался поражён реакцией Ильи.
Гранд-Опера́, кажется, в самом деле могла свести с ума всем кричащим блеском необарокко (Наполеон бы многое отдал за чертежи архитектора, ух как бы хорошо он их продал!), но ведь Илья не впервые в подобном месте. В России также есть великолепные памятники ушедшей эпохи, чего стоит один Эрмитаж. И всё-таки зрачки Ильи взорвались экстатически, а выражение лица… он видел подобное всего единожды — когда бросил ему часы с отцовской гравировкой.
— Великолепно!.. — с чувством прошептал Илья.
Наполеон и сам был как пьяный. Это… всего лишь одно ошеломительное здание, крупица из целого мира, по которому он мог промчать Илью на Ягуаре. Он бы мог дать Илье большее, чем то, о чём мечтал сам. Казалось, протяни руку и скинь с его шеи советский ошейник, возьми себе, забери его из той жизни.
И он заберёт, этого русского мальчика, маленького, грустного, потерявшего отца, сломленного до приступов гнева. И отдаст ему всё лучшее, что у него только есть и может быть.
— Это не то, ради чего я привёл тебя сюда.
Илья внимательно, с видом лобопытнейшего школьника, разглядывал лепнину и крепкие изящно выгнутые перила и посмотрел на него растерянно, словно спрашивая: что мы делаем в опере в два часа дня?
— Но если ты хочешь, думаю, после нам разрешат осмотреться.
— Хочу, — просто кивнул Илья, глядя с восторгом и благодарностью. Что-то внутри Наполеона плясало в ответ на эти эмоции в его глазах. Эмоции, подаренные им, вором Соло.
Он провёл Илью через лучезарный водоворот ротонд и залов и остановился возле входа в ложу, где их уже ждал его приятель Клод. Разумеется, в Гранд-Опера́ у Наполеона были ниточки, за которые при большом желании можно было потянуть, чтобы зайти взглянуть на громкую премьеру за день до неё самой.
Клод проводил их вниз, по бесчисленным лестницам и проходам, словно путая и поражая каждым новым уголком этого шедевра архитектуры, ко входу в партер. И Наполеон только бросил на Илью живой предвкушающий взгляд прежде, чем войти в зрительный зал, где кипели последние приготовления и сновали сотрудники в таких же припылённых, как и у Клода, халатах.
Они прошли под позолоченными рядами балконов, и, как только стал виден плафон в центральной части потолка, Наполеон даже не стал жадно его разглядывать — вновь обернулся к Илье. Как раз в тот момент, когда он задрал голову и на его лице, расписанном полутенями и отсветами, проступило неповторимое выражение неверия, узнавания, радости и восхищения.
— А-а, Шагал**! — догадался он, и его губы растянулись в широчайшую улыбку, оголив белоснежные красивые зубы.
Сердце Наполеона билось, как сумасшедшее. Он стоял, словно ноги его сами стали бронзовыми, и не мог отвести глаз от абсолютно счастливого Ильи. Вокруг торжествовало бархатно-золотое великолепие зрительного зала, помпезная роскошь «стиля Наполеона III», изумительно сплетённая с неповторимым авангардом Марка Шагала, такого же выходца из далеких славянских земель, как и Илья, а он, Наполеон, не видел ничего вокруг. Его разум поплыл и растёкся раскалённым солнечным светом. Перед ним было лишь ярко улыбающееся лицо Ильи. Хоть бы весь мир мог смотреть сейчас на шедевр Шагала, а Наполеон всё равно бы смотрел на Илью.
Его искристо-светлые глаза с ненасытностью разглядывали цветное зеркало шелков и блеска драгоценностей, как слышал Наполеон, мастер охарактеризовал свою работу. Совсем скоро это «зеркало» будет отражать весь лоск и шик грандиозной публики. Илья опустил взгляд и посмотрел прямо на него, Наполеона. Ведь тот всё ещё стоял и глядел исключительно на него. Илья улыбнулся, восторженно и тайно, словно только ему, словно не было в зале больше людей, которые так же могли насладиться шагаловским плафоном.
— Мы можем пройтись, — услышал Наполеон собственный голос. Профессионал в нём разбудил и попавшего под морок момента романтика. Он поманил Илью рукой и развернулся наконец, взглянув с любопытством наверх и двигаясь по проходу, чтобы разглядеть все углы и детали, музыкальные произведения и достопримечательности города в зазеркалье волшебного мира.
— Советую подняться на балкон и изучить работу оттуда, — предложил Клод, тоже приободрившийся оттого, что он кого-то настолько обрадовал.
Наполеон сказал ему, будто Илья сам вырос на родине художника. Да и по виду Ильи нельзя было сомневаться: он вне себя от восторга.
Они прошлись по рядам, кружа по партеру, словно сами были танцорами, и поднялись на балкон, обойдя его из одного конца в другой. Оказывается, для счастья действительно нужно было немного: просто сделать Илью настолько радостным.
И когда они стояли наверху в красном бархате балкона, сопровождённые лишь вековой торжественностью, Илья коснулся его опущенной рядом руки, поглядел косо и едва заметно улыбнулся ему, молчаливо и ласково.
***
Фотографии в кювете проступали быстро, и Наполеон впился в темнеющие линии кадров нетерпеливым взглядом. Он уже видел портрет вживую, но что-то в нём — в его дальней глубине — требовало распечатать эту плёнку.
— Хочешь, — сказал Илья негромко, следя взглядом то за ним, то за бумагой в растворе проявителя. — Могу представить тебя ему.
Проявитель, кстати говоря, Илья химичил сам. В Европе он бы легко мог купить достойный продукт, но, как у них, у русских, говорится, привычка — вторая натура. И Наполеон находил это очаровательным.
— Кому? — даже не подняв глаз, переспросил он.
— Джакометти.
Наполеон еле сдержал ухмылку и поглядел на наивного большевика с нежностью. Как на забавного ребёнка. Красный свет играл с его лицом визуальные шутки, расплываясь на лбу и щеке, словно даже ему было позволено писать свой портрет Ильи Курякина. Тот и сам глядел на Наполеона пристально. Ресницы дрогнули, прокатив внушительную тень по алым скулам. Она завалилась в ямочку на подбородке, когда Илья едва уловимо наклонил голову.
— Как снисходительно с твоей стороны, — с беззлобной улыбкой ответил Наполеон, любуясь им, как юношей Праксителя. И, судя по чуть изменившемуся выражению лица Ильи, тот это заметил и ему это понравилось. Он стоял близко, смотрел с истомой, и губы были слегка приоткрыты. Между ними тоже разливалась соблазнительная влажная тьма.
— Ну моё дело предложить, — хрипло ответил он, бегая быстрым взглядом по его, Наполеона, лицу.
От яркости света черты терялись, и они могли показаться друг другу незнакомцами. Но красный будоражил кровь, обволакивал маленькую комнатку, стихийно превращённую Курякиным в фотостудию, и как будто бы забирал её в скобки ото всего остального мира.
Когда прозвонил таймер, Илья поддел фотографию щипцами и переложил её во вторую кювету. Наполеон впился в неё хищным взглядом. Уже сейчас было отчётливо видно кадры. И, пожалуй, от этой затеи он больше всего ждал именно этого. Пилотный лист со всей плёнкой разом, чтобы Илья выбрал, какие ему печатать снимки, а Наполеон посмотрел на всего его пятнадцать дней с Джакометти.
Заключённый в мелкие окошки кадров портрет казался почти одинаковым и всё же — неуловимо отличался. Наполеон склонился над ванночкой и испытующе разглядывал знакомое и чужое разом лицо, не по-курякински широкие плечи, его большие руки, сложенные замком между ног, и всё — в ореоле клубящейся мглы. Портрет настолько им завладел, что он и вовсе не обратил внимания на несколько других снимков Ильи с улицы. Он даже перестал замечать самого Илью, стоящего рядом с ним и делящегося с его плечом теплом своего тела.
— Пусти, — попросил тот, и Наполеону пришлось подвинуться, чтобы дать Илье переместить фотографию в следующую кювету. — Для Габи я, наверное, распечатаю финальный вариант. Или ты хочешь что-то?
Он и сам склонился над пробником, очевидно, выбирая что-то из уличных кадров. Только теперь Наполеон обратил на них внимание. Там были здания, моменты будничной жизни парижан, кажется, какое-то кафе и Каролина.
— Каролине будет приятно, — подсказал он, снова поднимая взгляд на Илью.
— Да, — отозвался тот, глядя так, будто бы только этого и ждал.
Подсвечивалась лишь половина его лица, вторую — поглотила тень. Она замысловато ложилась в складки ярко светящейся рубашки, выделяла кадык и ключицу. Пуговицы сверкали, как рубиновые кремлёвские звёзды. В комнате пахло химией, но, казалось, он всё равно мог почувствовать привычный запах Ильи. Фантомный, родной. Искристый жар его тела и напряжение, запрятанное в мускулах, всё до последнего вольта направленное к нему, Наполеону.
— Он на тебя совсем не похож, — заметил тот, фыркнув.
Илья пожал плечом.
— Ну это же авангард, — он неловко усмехнулся, забликовав зубами, и Наполеону захотелось провести языком между этих контрастных губ. У него звонко стучало сердце. — Ты сам сказал, я в искусстве ni v zub nogoy, но он вроде и не обязан быть похожим.
Едва ли можно было разглядеть что-то по отпечаткам плёнки, а вот поймать Наполеона на том, что он уже видел настоящий портрет — да. Но Илья не обратил внимания. Он вытащил фотографию и опустил её в воду, чтобы промыть. А Наполеон отошёл к фотоувелечителю и прислушался к собственным чувствам.
Он и сам до конца не понимал, почему для него всё это стало так важно. Вдруг подумалось о том, как сидя в Нью-Йорке и перестав получать от напарника чёткие объяснения происходящего здесь, в Париже, он не мог и представить, что и сам увязнет в этой истории.
Илья звонил ему раза три, один раз прямо от Джакометти. Он тогда на стенку лез, и всё равно в его голосе звучали особенные чуть хрипловатые ноты, от которых Наполеон на другом конце света чувствовал, как в загривок вгрызаются мурашки, и начинал по нему тосковать.
Жизнь в тёмной комнате не могла быть настоящей. Или напротив — ничего не могло существовать за её пределами. Большие и ласковые руки Ильи бликовали на свету и мазали разум, путая зрение. И почему-то во всей этой власти красного Наполеону захотелось взять угольный карандаш и рисовать им чёрные-чёрные глубокие изгибы и углы, вжимая его в бумагу так сильно, чтобы он начал крошиться и даже сломался.
Илья навёлся на резкость на фотоувеличителе, похожем на чёрный готический улей, выставил время на цифровом реле, выключил пилотный свет, прикрывая его красным фильтром, чтобы не засветить фотобумагу, и сделал ещё два пробника на маленьких отрезках. На четыре и семь секунд. Подбирал экспозицию на лице Каролины. Наполеон следил за рутиной молча и заворожённо. Пальцы Ильи работали нежно и ловко, и Наполеон подумал, что хочет поиграть для него на пианино.
В ванночке с водой промывался лист с семью окошками портрета, и от этого контраста: настоящего портрета в серых тонах, того, что, возможно, никогда не увидит завершения в студии художника, и этих, озарённых алым солнцем студии Ильи, — у него плыло сознание.
Они сами сейчас будто бы находились внутри картины, и некий неизвестный мастер поместил их в этот красный мир изумительным хитросплетением сюжета.
Как-то Габи в запале сказала:
— Да если бы не А.Н. К. Л.!..
И Илья, сидя усталый над перевёрнутым деревянным ящиком от бутылок вина, превращённым ими в стол для стихийного брифинга в поле, и даже не подняв глаз, спокойно ей ответил:
— Ладушка, — а он часто называл её каким-нибудь диковинным русским словом. — А.Н. К. Л. здесь не при чём. Всё у нас с вами началось с того, что мы с ковбоем одновременно вышли на тебя в Берлине.
О, а эвакуацию Габи провести тихо не удалось. По ёмкому выражению Сандерса, они поставили на уши весь Восточный Берлин. И эта операция вошла в анналы разведки как весьма громкое дело. Их знакомство.
Чтобы потом они двое оказались даже не в этой удивительной комнате, а где-то намного-намного дальше. Впрочем, Габи они тоже полюбили, она также стала частью целого и каждого, просто несколько иначе, чем они друг для друга.
Наполеон мысленно закладывал чернющие тени своим угольным карандашом в ярёмной впадине Ильи, под его кадыком, между губ, в штрихах ресниц и нежно коснулся бумаги на месте шрама.
Илья спроецировал потусторонний негатив Каролины на фотобумагу, и она проделала знакомый путь из одной кюветы в другую. Наполеон отвернулся, задумчиво разглядывая две проявленные плёнки. Что видел Илья в Париже до него?
А потом его обняли большие руки, в плечо ткнулось тепло подбородка, а к ягодицам прижался твёрдый жар.
— О, — довольно выдохнул он и ухмыльнулся.
Илья пристроился к нему сзади, наверняка, без особого интереса глядя через плечо, что он делает, и откровенно притёрся оловянным членом, налившимся тяжестью желания. У Наполеона пульс пустился вскачь и окончательно потяжело в собственном паху.
Илья даже ничего не говорил, просто дал показать, что хочет его, немедленно и сильно, стал водить носом по уложенному затылку и склонился поцеловать — прикусить! — за загривок. Наполеон подался к нему назад и довольно захрипел. В тёмной комнате поддерживалась определённая температура, но ему показалось, что воздух разом раскалился и высох, как в самый солнечный день в Стамбуле.
— Бриолином пахнешь, — низко сообщил Илья, опалив дыханием раковину уха. И голос его пророкотал так, словно он говорил о чём-то ужасно приятном.
Наполеон развернулся, взглянул в глаза смело и весело. Пьяные, распятые зрачками. Близкое, выхваченное красной маской лицо, лишь глаза, нос и губы. Гипнотический момент.
Руки Ильи легли на его брюки, потащили первую пуговицу, коснулись второй, и он вдруг весь замер, напрягся. А потом рычаще выдохнул и ткнулся лицом ему в шею, как пёс.
— Я сейчас.
Наполеон неохотно отпустил, чуть наклонил голову, глядя с любопытством и недоумением. А Илья тяжело перевалился, сделав несколько шагов в небольшой комнате, и сунулся помыть руки под остатком чистой, нетронутой воды. Наполеон усмехнулся и поправил неприятно упиравшийся в ширинку член. Его заботливый мальчик. Хотя он и был чутко аккуратным в работе и не тронул химикаты, всё равно решил, что стоит помыть руки прежде, чем прикасаться к нему, Наполеону.
Рубашка смотрелась на нём чужеродно. Наполеон и сам не мог подумать, что начнёт скучать по его водолазкам. Но он вдруг понял, что ему нравилось в Илье многое, что совсем не цепляло раньше, и вот все его мелочи — в особенности. Он был таким, каким был, и другого Наполеон не желал.
— Хочу ехать с тобой ночью по двухполосной дороге через лес куда-нибудь далеко-далеко, — низко заявил Наполеон, не сводя глаз с его прекрасной спины и узких бёдер.
— Чего? — весело спросил Илья, обернувшись к нему. Он вытер руки и откинул полотенце, умудрившись сделать это вполне аккуратно.
— Ночью, с тобой вдвоём, — стал повторять Наполеон и прислонился поясницей к столику, потому что Илья ступал к нему неотвратимо и магнетически. Он говорил и улыбался, глядя на своего сильного большевика с предвкушением. — По длинной дороге. Чтобы над нами были звёзды, а вокруг нас — лес. Сосновый.
Понял Илья его романтический бред или нет, но он фыркнул с улыбкой, и руки его очутились на его, Наполеона, бёдрах. Они оба действовали синхронно, и Наполеон быстро оказался выпотрошен из брюк, как картофель из мундира. Так, по крайней мере, всегда действовал Илья, когда расходился и намеревался играть по-своему, хоть убей. Словно автомат разбирал: строго, технично, быстро, Руки, впрочем, его иногда не слушались, путаясь в пуговицах. Но не сегодня. Он достал Наполеона из штанов и обнял, проскользнув пальцами к его смятым столом ягодицам. Откуда-то это невыносимое совершенство уже наколдовало лубрикант.
Наполеон не удивился, подавшись к нему согласно, и русский медведь сжал его за ляжку и потащил на себя, с неистовой силой закинув на свои бёдра и боднув спиной о стену. Сегодня было так. И, может, по пути в парижскую оперу, Наполеон и думал, как сам вечером разложит Илью на смятых простынях, благодарного, размлевшего красавца, улыбающегося ему открытой улыбкой и жаждущего, чтобы он, Наполеон Соло, трахнул его, как ему только вздумается, — но был совсем не против и обратного.
Потому что Курякин был равно хорош, как в деле, так и в сексе. Ведь он не зажимался и отдавал всего себя. И, честно говоря, сидя с ним в том берлинском кафе, Наполеон бы никогда так не подумал.
Если вот таких делали за Железным занавесом, то можно было и смириться с некоторыми трудностями в общении с ними. Но жадно подаваясь ему навстречу, Наполеон глядел на его выхваченное алым светом лицо и думал, что Илья Курякин — один такой на всём белом свете и тот, ему достался.
— А потом, — хрипло заговорил Наполеон, потому что было сложно говорить, сбиваясь с дыхания на стоны, но он говорил, — я бы трахал тебя в этой машине, как старшеклассницу. И звёзды были бы тебе небом в алмазах.
Илья окинул его выразительным взглядом, вполне смиренно вопрошающим, можно ли не пиздеть хотя бы во время секса, на что Наполеон, откровенно запрокинувший голову, словно подставляя горло под поцелуи и трахею под удар, продолжил в красках расписывать, что бы ещё он сделал с Ильёй. И Илья, не слишком способный поддерживать беседу, только выдавил, нанеся ему неожиданное туше:
— Про небо в алмазах это Чехов придумал***.
***
По всему телу разлилась пленяющая нега. Наполеон часто думал, что, наверное, именно так чувствует себя Илья после его приступов. Как после оргазма. Тело ватное, приятно гудящее, под кожей жар, на ней — холодок. Хочется вытянуть спину, запрокинуть голову и полежать. Ни до чего нет дела, всё отошло на второй план.
Илья унёс фотографии в ванную, и там мощно шумела вода, вымывая из бумаги химию. Наполеону казалось, что небо над Берлином стало ясным и безоблачным до самого горизонта.
Застучала оконная рама, и он вскинулся, обернувшись к задождившемуся Парижу. За балконной дверью, к которой он пару дней назад прижимал Илью, дождь шёл стеной, вторя шуму из душа. Наполеон поднялся, перебросил ноги, как по нотам ступил, и закрыл балкон, толкнув в сторону штору.
Пелена дождя накрыла город, пряча французское небо в дымке, такой свежей, что она отозвалась бодростью в его душе. Наполеон направился в спальню переодеться и вернуть себе достойный вид. Русский медведь измял его, бесстыдно блуждая по телу руками. А руки у него были восхитительные, и Наполеон ухмыльнулся острому воспоминанию о них.
Он, в основном, сам любил быть главным. Жизнь и так давно отобрала его свободу, чтобы ещё и в постели он кому-то подчинялся. Ему самому нравилось доставлять наслаждение. Становиться для партнёра зарёй среди зимы, запоминаться. Но и от того, чтобы самому получить удовольствие он никогда не отказывался. Да и с Курякиным, казалось, он вообще уже ни от чего не откажется, если тот будет улыбаться ему так благодарно и искренне, как сегодня в опере.
Он как раз стащил с себя жилет и брюки, выпрыгнул из носков и расстегнул рубашку, когда русский медведь снёс его ещё одной неотвратимой волной и повалил на постель.
— Илья! — возмутился Наполеон, которому совсем не нравилось быть веткой, захваченной течением.
Выяснилось, что Илья уже успел переодеться. Его длинный сильный корпус обхватывала знакомая кофейная водолазка. Будто бы он мысли Наполеона прочитал и знал теперь, как тому этого не хватало: Ильи Курякина, русского гэбиста, немногословного и очень верного, а не любого из тех восхитительных мужчин, которых ему приходилось изображать на заданиях.
Мелькнула коленка в серых брюках, Илья навалился на него, протаскивая по постели до самого изголовья — будто бы добычу в свою медвежью берлогу. Втянул запах от его шеи по-пёсьи и довольно выдохнул, тяжеленный и жаркий. Но это был Илья от первой и до последней линии, которые Наполеон так жаждал перенести на бумагу. Он поднял руки, касаясь светлых волос и загривка, накрывая пальцами мощную шею и трогательный отрезок не прикрытой воротом водолазки кожи.
— Почему ты мне никогда не позируешь, Илья? — спросил он, отстранившись и чуть склонив голову набок.
Илья смотрел на него так долго и пристально, что Наполеон подумал: какой же ты, Соло, проваленный шпион. Его читают, как с лёгкостью соблазнённый объект.
— Oh gore ty moyo lukovoe! — выдохнул Илья, резюмируя всё то, что, очевидно, видел в нём.
— Эй! — разобиделся Наполеон на такое заявление. Больше оттого, что не хотел, чтобы его видели насквозь.
— Скажи мне на милость, ты поэтому такой невыносимый всё это время? — спросил Илья и улёгся гирей ему на грудь.
— Невыносимый? — возмутился Наполеон, выразительно вскинув бровь. — Это так ты ценишь мои ухаживания?
— Я тебе не девица, ковбой. Чтобы пасть к твоим ногам от впечатлений.
Безусловно, Наполеон так и не думал. Что вот он сводит Илью на громкое открытие русского художника, и тот будет покорён.
— Нет. Ты мой Марс, — выдохнул Наполеон с восхищением и рокотом в голосе.
Илья улыбнулся, лёжа на его груди.
«И моя Фернанда», — подумал он, но благоразумно промолчал. Потому что и сам понимал, что ревнует Илью, как Пикассо Фернанду Оливье: безжалостно и страстно.
Казалось, что могло быть такого в этом скромном советском мальчике, далёком, непонятном, таком простом, созданном в одной из самых странных стран на свете, что сводило его, Наполеона Соло, с ума? Но в нём было всё.
Десятки женщин, стоило им попасть на орбиту Наполеона, сгорали в ней навсегда. И вот он сам лежал, распростертый под лучшим советским агентом, глядел в голубые глаза в виньетке пышных ресниц и признавал своё полное поражение. Он в самом деле был никудышным агентом.
— Мятежная ты душа, ковбой, — сказал ему Илья, опираясь на локоть и внимательно разглядывая его лицо.
Он провёл большим пальцем по его губе, и Наполеон согласно его палец закусил.
— Тебе нравятся такие, — в масть ответил он. — Перевоспитать хочешь.
— Не хочу я тебя перевоспитывать, — нахмурившись отмахнулся Илья.
Может, и не хотел, кто его знает? Наполеон взял его запястье в руку и поцеловал линию сердца на ладони. А Илья вдруг вспомнил ещё несколько строчек из какого-то русского стихотворения:
— …К ложу земного царя и посланницы неба, — хрипло прочитал он. —
С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,
Жёлтую розу на тёмных кудрях человека:
Пусть разрушается тело — душа пролетит над пустыней,
Будешь навеки печален и юн, обручённый с богиней****.
Наполеон тоже впечатлительной девицей отнюдь не был, но Ильёй восхищался. Марс, подумал он нежно, бог войны. Это лишь видимая часть твоя.
— Это о музе, — тихо сказал Илья и застенчиво улыбнулся. — Лежи здесь.
Он провёл рукой по волосам Наполеона, так, словно вплёл в них фантомную жёлтую розу, и, бодро подскочив с кровати, унёсся прочь. Наполеон вздохнул, сетуя, что ему не дали надеть свежую рубашку, а потом уголки его губ вздрогнули в улыбке, и он, прокатив взгляд по комнате, заваленной их общими вещами, посмотрел на дождливое небо в окне. Для него дождь был обновлением.
Илья принёс свою фотокамеру, оставленную ими в тёмной комнате, и сразу наметился на него.
— Что ты хочешь? — заворчал Наполеон.
— Сделать твой фотопортрет, eshyo odin moy neschastnyj tvorcheskiy drug.
Наполеон лежал перед ним, покрытый наполовину рубашкой и белыми складками разворошённой постели, кудрявый, зацелованный с мучительно-соблазнительным засосом, выглядывающим из-за мягкого воротничка, и, прищурившись, притягательно потянулся.
А Илья отодвинул камеру от лица и хмыкнул, усмехнувшись.
— Что смешного? — подумал было оскорбиться Наполеон.
Илья забрался на постель на колени, но не спешил снова выставлять кадр.
— Знаешь, по тебе всегда видно, когда у тебя недавно был секс.
— Вот как? — брови Наполеона подлетели высоко и вздорно. — Не знал, Курякин, что ты следишь за моей интимной жизнью.
— И не приходится. Ты после секса ещё два дня другой.
Наполеон молча состроил выразительную мину.
— Ты всегда страшный щёголь. Но, зуб даю, после секса чувствуешь себя просто царём. Красивый американский франт. Но делаешь себе послабление. Волосы, — сказал он с улыбкой, белозубой и ласковой, — например, укладывать не станешь.
Наполеон впервые слышал такое мнение, но прекрасно его понял. После секса он в самом деле чувствовал лёгкость ещё пару дней. Чувствовал себя царём? Смешной Курякин. А чувствовал! И как наряжался, так и наряжается, но правда мог позволить себе немного небрежности. Не доводить образ до превосходства, ощущая его и так — изнутри.
— Какой наблюдательный комми, — улыбнулся он обольстительно. — Всегда знал, когда мне перепадало?
Илья повёл плечом, беззаботно и равнодушно. Потом посмотрел через камеру и признался:
— Мне очень нравится твоё лицо. Скажи честно, у ЦРУ есть особая папка. «Красивые агенты». И ты во главе? Такие черты. Хорошо тени падают. Это для фотографии очень важно. И твоя гротескная мимика! Это что-то.
Наполеон чувствовал себя так, словно ему в войну лишний кусок мыла достался. Илья считал его красивым и, оказывается, всё это время тоже хотел создать его портрет. На фотобумаге.
«Иронично, — подумал он и откинулся на спинку кровати, позируя с естественным изяществом, — что я его так и не нарисовал».
Илья сделал снимок, запечатлел этот восхитительный момент. Наполеон: молодой, красивый, лежит в его, Курякина, постели в Париже и глядит на него честно и довольно.
Джакометти непременно допишет свой многострадальный портрет, с этим Наполеон смирится. Да и у него самого ещё столько времени впереди. Илья будет принадлежать ему весь, и на бумаге, и в жизни.
А Илья отложил камеру и лёг рядом на бок, складки одеяла скрыли его лицо, и он выглянул оттуда на Наполеона, как ребёнок. Поднял руку, положив её ему на живот, и спросил низко:
— Ковбой. Давай, если нам дадут отпуск, вместе проведём Novyj God?
Наполеон улыбнулся, провёл рукой по лицу и тихо усмехнулся.
Примечания:
В эпиграфе, строчка отсюда же - название.
Аи — собирательное название французских шампанских вин из винодельческого центра Аи.
«К Музе» Александр Блок
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг. Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты Луг с цветами и твердь со звездами —
Всё проклятье своей красоты?
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь!
*из стихотворения С. Есенина
** Шагал в парижской опере www.m-chagall.ru/raboty/plafon-parizhskojj-oper...
*** Небо в алмазах (с) А. Чехов, «Дядя Ваня». Насколько автор понимает фраза действительно впервые появилась в произведении Антона Павловича. А если и нет, то Илья вполне может и ошибаться, это даже мило.
**** из стихотворения А. Блока
***
Наполеон привалился к красному лакированному боку родстера так, чтобы Илья несомненно его увидел. То была совершенно глупая и мальчишеская авантюра. Если бы из дома вышел кто-то из семейства Джакометти, они бы его узнали. Но Наполеон любил авантюры. Пускай и такие крохотные.
Из маленького серого прохода между домами вырвался Илья. Солнце резануло тротуар под его ногами, словно ознаменовав свободу. Такую же, впрочем, крохотную, как и выходка Наполеона. Это было видно по облегчённому и одновременно озабоченному выражению его лица. Портрет всё ещё был не закончен. Но сегодня Наполеон Соло брал кисть в свои руки и собирался расписать его день яркими красками.
— Где ты взял автомобиль? — первым делом поинтересовался его ответственный напарник, окинув тяжёлым взглядом карамельно контрастирующий с красным Ягуаром голубой костюм Наполеона. Глаза Ильи были удивлённо раскрыты, и, как бы Илья ни старался журить его, он не мог скрыть любования, выглядывая на автомобиль за его плечом.
— Не беспокойся, — спокойно ответил Наполеон с неуломивой игрой поведя уголком губ и поглядев на соблазнительно продефилировавших мимо француженок. — Не у Каролины.
И его слова стали лишь подтверждением мысли Ильи. Каролина выклянчила у своего мастера дорогущий подарок, и невыносимый Наполеон раздобыл себе Ягуар И-тайп 63-его года выпуска только для того, чтобы повыпендриваться перед ним, Ильёй.
Илья замер, вглядываясь его в спокойное лицо так, словно крайне упорно боролся с собой и не сдавал позиции. Он, конечно, понимал, что сам является венцом очередного дурацкого поступка Наполеона. И тот стоял в смиренном и весёлом ожидании выговора. Илья вздохнул.
— Kol’ rodilsya ya poetom, to celuyus’, kak poet*, — продекламировал он, и Наполеон был уверен, что это стихи.
В ответ на его слова он Илье ухмыльнулся и кивнул, приглашая в великолепный двухместный родстер. Но стоило ему лишь развернуться, как на плечо легла тяжёлая ладонь.
— Я поведу.
Илья оглядел красного красавца и посмотрел на него. Наполеон мгновение помедлил из чувства соперничества, но согласился с тем, что Илье просто тоже этого хочется.
— Так и быть, большевик. Сделаем пару кругов по авеню де Сюффрен. Но потом я отвезу тебя кое-куда. У меня для тебя подарок.
— Подарок? — спросил Илья так по-детски удивлённо, что Наполеон ещё мгновение мягко смотрел на него, наслаждаясь безобидным выражением на лице. Лучший убийца из КГБ, ну-ну. Он сам чуть ухмыльнулся, радуясь непонятной, но пёстрой радостью. Ничего уже после Ильи не будет, как прежде, понял он с пугающей своим безразличием ясностью.
— Да, — Наполеон глянул на время. — У нас полчаса.
Они стояли посреди улицы, и он обошёл сверкающий на солнце багажник и сел на пассажирское сиденье, но был уверен в том, что в глазах Ильи появилось что-то такое задорное и окрыляющее.
— Знаешь! — крикнул Илья, когда ветер трепал им волосы, а Париж мельтешил красками на обочине. — Нормальные люди только думают обо всяких глупостях, но не делают их.
— Покажи мне хоть одного такого, — отмахнулся Наполеон, вольготно раскинувшись в кабриолете и нахлобучив на нос солнечные очки.
— Ну в большинстве своём. Но ты правда уникум, ковбой.
Наполеон повернулся к нему, мелодраматично изогнув брови.
— Ты совершаешь столько безумств, сколько приходит тебе в голову. И это порой ужасно бесит, прям придушить хочется. Но иногда кажется изумительным.
Глядя на то, как Илья жизнерадостно рулит по парижской авеню, молодой, беззаботный, румяный, и как он улыбается, рассуждая о нём, Наполеон, конечно, думал, что совершает далеко не все приходящие в голову безумства — упаси Боже, — но тоже усмехнулся. И даже был немного польщён этим по-курякински своеобразном комплиментом.
— Почему бы, Илья, мне тоже тебя не нарисовать.
— Что? — удивился тот, покосившись на него с недоумением, потому что Наполеон завозился в поисках его блокнота. — Меня?
Наполеон нашёл и блокнот с ручкой, и фотокамеру.
— Ты рули и не отвлекайся от дороги. Мне нравится, как Эйфелева башня выглядывает у тебя из-за плеча.
Илья бросил взгляд на другую сторону, где в самом деле изысканно высилась Башня.
— Трясёт же.
— Трясёт, — признал Наполеон, уже наметив на исчерченной буквами, промятыми с верхнего листа, бумаге курякинский силуэт и руки на большущем, жёстком руле. — Но я справлюсь. На войне я постоянно рисовал, пока мы перебирались в грузовиках по развороченным дорогам. Чтобы не забывать о том, что в мире существует что-то кроме неё.
Илья посмотрел на него внимательно и кивнул.
— Ну раз так, — согласился он через мгновение.
А Наполеон поднял фотокамеру и уже хотел было сделать снимок, но раз — и они промчались мимо желанного кадра, стремительного, как жизнь. Ему осталось лишь запечатлеть его в памяти. Илья Курякин, Париж, сентябрь 64-ого.
Плёнка в камеру была вставлена новая, и, постучав по счётчику пальцем, Наполеон спросил:
— Ты ведь фотографируешь портрет? Прояви плёнку.
— Зачем?
— Я хочу посмотреть.
— Это я понял, ковбой. Зачем?
— А зачем ты его фотографируешь?
— Ну я покажу его Габи, — смущённо улыбнулся он.
Быстро намётанный, по-экспрессионистски кривоватый Илья вёлв4 шикарную машину по шоссе вдоль небрежно брошенной на рисунок Эйфелевой башни. Как на открытке. Их будни — калейдоскоп потрясающих событий и мест. Многое из этого обычные люди мечтали пережить хотя бы раз или два в жизни. А у них было всё и сразу. Что толку задумываться о цене? Это не то, что они могут изменить.
Наполеон взглянул на великолепного Илью Курякина, далёкого, ломаного русского и подумал: неужели когда-нибудь ты навсегда вернёшься в свою страну Советов?
А потом сам сел за руль и отвёз его в парижскую оперу.
***
Губы Ильи были приоткрыты, и он замер, подобно крошечному, восхищённому блеском Солнца ростку.
Илья выглядел потрясённым и даже подавленным. Будто бы всё величие грандиозного здания Гранд-Опера́ навалилось на него разом вместе с хрусталём шеститонных люстр, бронзовой плеядой могущественных композиторов и ансамблем музыкальных аллегорий, будто зажало в мраморных стенах и бросило на лестницу под взгляды богов Олимпа, взирающих со сводов тридцатиметрового потолка.
Наполеон коснулся его между лопаток. В это время здесь не было никого (кроме разве что Призрака оперы), и он позволил своей руке не таиться. Илья повернулся и поглядел широко раскрытыми глазами, в которых заворожённо пылали распахнутые чёрные зрачки.
— Тебе нравится? — спросил Наполеон надтреснутым голосом, потому что сам оказался поражён реакцией Ильи.
Гранд-Опера́, кажется, в самом деле могла свести с ума всем кричащим блеском необарокко (Наполеон бы многое отдал за чертежи архитектора, ух как бы хорошо он их продал!), но ведь Илья не впервые в подобном месте. В России также есть великолепные памятники ушедшей эпохи, чего стоит один Эрмитаж. И всё-таки зрачки Ильи взорвались экстатически, а выражение лица… он видел подобное всего единожды — когда бросил ему часы с отцовской гравировкой.
— Великолепно!.. — с чувством прошептал Илья.
Наполеон и сам был как пьяный. Это… всего лишь одно ошеломительное здание, крупица из целого мира, по которому он мог промчать Илью на Ягуаре. Он бы мог дать Илье большее, чем то, о чём мечтал сам. Казалось, протяни руку и скинь с его шеи советский ошейник, возьми себе, забери его из той жизни.
И он заберёт, этого русского мальчика, маленького, грустного, потерявшего отца, сломленного до приступов гнева. И отдаст ему всё лучшее, что у него только есть и может быть.
— Это не то, ради чего я привёл тебя сюда.
Илья внимательно, с видом лобопытнейшего школьника, разглядывал лепнину и крепкие изящно выгнутые перила и посмотрел на него растерянно, словно спрашивая: что мы делаем в опере в два часа дня?
— Но если ты хочешь, думаю, после нам разрешат осмотреться.
— Хочу, — просто кивнул Илья, глядя с восторгом и благодарностью. Что-то внутри Наполеона плясало в ответ на эти эмоции в его глазах. Эмоции, подаренные им, вором Соло.
Он провёл Илью через лучезарный водоворот ротонд и залов и остановился возле входа в ложу, где их уже ждал его приятель Клод. Разумеется, в Гранд-Опера́ у Наполеона были ниточки, за которые при большом желании можно было потянуть, чтобы зайти взглянуть на громкую премьеру за день до неё самой.
Клод проводил их вниз, по бесчисленным лестницам и проходам, словно путая и поражая каждым новым уголком этого шедевра архитектуры, ко входу в партер. И Наполеон только бросил на Илью живой предвкушающий взгляд прежде, чем войти в зрительный зал, где кипели последние приготовления и сновали сотрудники в таких же припылённых, как и у Клода, халатах.
Они прошли под позолоченными рядами балконов, и, как только стал виден плафон в центральной части потолка, Наполеон даже не стал жадно его разглядывать — вновь обернулся к Илье. Как раз в тот момент, когда он задрал голову и на его лице, расписанном полутенями и отсветами, проступило неповторимое выражение неверия, узнавания, радости и восхищения.
— А-а, Шагал**! — догадался он, и его губы растянулись в широчайшую улыбку, оголив белоснежные красивые зубы.
Сердце Наполеона билось, как сумасшедшее. Он стоял, словно ноги его сами стали бронзовыми, и не мог отвести глаз от абсолютно счастливого Ильи. Вокруг торжествовало бархатно-золотое великолепие зрительного зала, помпезная роскошь «стиля Наполеона III», изумительно сплетённая с неповторимым авангардом Марка Шагала, такого же выходца из далеких славянских земель, как и Илья, а он, Наполеон, не видел ничего вокруг. Его разум поплыл и растёкся раскалённым солнечным светом. Перед ним было лишь ярко улыбающееся лицо Ильи. Хоть бы весь мир мог смотреть сейчас на шедевр Шагала, а Наполеон всё равно бы смотрел на Илью.
Его искристо-светлые глаза с ненасытностью разглядывали цветное зеркало шелков и блеска драгоценностей, как слышал Наполеон, мастер охарактеризовал свою работу. Совсем скоро это «зеркало» будет отражать весь лоск и шик грандиозной публики. Илья опустил взгляд и посмотрел прямо на него, Наполеона. Ведь тот всё ещё стоял и глядел исключительно на него. Илья улыбнулся, восторженно и тайно, словно только ему, словно не было в зале больше людей, которые так же могли насладиться шагаловским плафоном.
— Мы можем пройтись, — услышал Наполеон собственный голос. Профессионал в нём разбудил и попавшего под морок момента романтика. Он поманил Илью рукой и развернулся наконец, взглянув с любопытством наверх и двигаясь по проходу, чтобы разглядеть все углы и детали, музыкальные произведения и достопримечательности города в зазеркалье волшебного мира.
— Советую подняться на балкон и изучить работу оттуда, — предложил Клод, тоже приободрившийся оттого, что он кого-то настолько обрадовал.
Наполеон сказал ему, будто Илья сам вырос на родине художника. Да и по виду Ильи нельзя было сомневаться: он вне себя от восторга.
Они прошлись по рядам, кружа по партеру, словно сами были танцорами, и поднялись на балкон, обойдя его из одного конца в другой. Оказывается, для счастья действительно нужно было немного: просто сделать Илью настолько радостным.
И когда они стояли наверху в красном бархате балкона, сопровождённые лишь вековой торжественностью, Илья коснулся его опущенной рядом руки, поглядел косо и едва заметно улыбнулся ему, молчаливо и ласково.
***
Фотографии в кювете проступали быстро, и Наполеон впился в темнеющие линии кадров нетерпеливым взглядом. Он уже видел портрет вживую, но что-то в нём — в его дальней глубине — требовало распечатать эту плёнку.
— Хочешь, — сказал Илья негромко, следя взглядом то за ним, то за бумагой в растворе проявителя. — Могу представить тебя ему.
Проявитель, кстати говоря, Илья химичил сам. В Европе он бы легко мог купить достойный продукт, но, как у них, у русских, говорится, привычка — вторая натура. И Наполеон находил это очаровательным.
— Кому? — даже не подняв глаз, переспросил он.
— Джакометти.
Наполеон еле сдержал ухмылку и поглядел на наивного большевика с нежностью. Как на забавного ребёнка. Красный свет играл с его лицом визуальные шутки, расплываясь на лбу и щеке, словно даже ему было позволено писать свой портрет Ильи Курякина. Тот и сам глядел на Наполеона пристально. Ресницы дрогнули, прокатив внушительную тень по алым скулам. Она завалилась в ямочку на подбородке, когда Илья едва уловимо наклонил голову.
— Как снисходительно с твоей стороны, — с беззлобной улыбкой ответил Наполеон, любуясь им, как юношей Праксителя. И, судя по чуть изменившемуся выражению лица Ильи, тот это заметил и ему это понравилось. Он стоял близко, смотрел с истомой, и губы были слегка приоткрыты. Между ними тоже разливалась соблазнительная влажная тьма.
— Ну моё дело предложить, — хрипло ответил он, бегая быстрым взглядом по его, Наполеона, лицу.
От яркости света черты терялись, и они могли показаться друг другу незнакомцами. Но красный будоражил кровь, обволакивал маленькую комнатку, стихийно превращённую Курякиным в фотостудию, и как будто бы забирал её в скобки ото всего остального мира.
Когда прозвонил таймер, Илья поддел фотографию щипцами и переложил её во вторую кювету. Наполеон впился в неё хищным взглядом. Уже сейчас было отчётливо видно кадры. И, пожалуй, от этой затеи он больше всего ждал именно этого. Пилотный лист со всей плёнкой разом, чтобы Илья выбрал, какие ему печатать снимки, а Наполеон посмотрел на всего его пятнадцать дней с Джакометти.
Заключённый в мелкие окошки кадров портрет казался почти одинаковым и всё же — неуловимо отличался. Наполеон склонился над ванночкой и испытующе разглядывал знакомое и чужое разом лицо, не по-курякински широкие плечи, его большие руки, сложенные замком между ног, и всё — в ореоле клубящейся мглы. Портрет настолько им завладел, что он и вовсе не обратил внимания на несколько других снимков Ильи с улицы. Он даже перестал замечать самого Илью, стоящего рядом с ним и делящегося с его плечом теплом своего тела.
— Пусти, — попросил тот, и Наполеону пришлось подвинуться, чтобы дать Илье переместить фотографию в следующую кювету. — Для Габи я, наверное, распечатаю финальный вариант. Или ты хочешь что-то?
Он и сам склонился над пробником, очевидно, выбирая что-то из уличных кадров. Только теперь Наполеон обратил на них внимание. Там были здания, моменты будничной жизни парижан, кажется, какое-то кафе и Каролина.
— Каролине будет приятно, — подсказал он, снова поднимая взгляд на Илью.
— Да, — отозвался тот, глядя так, будто бы только этого и ждал.
Подсвечивалась лишь половина его лица, вторую — поглотила тень. Она замысловато ложилась в складки ярко светящейся рубашки, выделяла кадык и ключицу. Пуговицы сверкали, как рубиновые кремлёвские звёзды. В комнате пахло химией, но, казалось, он всё равно мог почувствовать привычный запах Ильи. Фантомный, родной. Искристый жар его тела и напряжение, запрятанное в мускулах, всё до последнего вольта направленное к нему, Наполеону.
— Он на тебя совсем не похож, — заметил тот, фыркнув.
Илья пожал плечом.
— Ну это же авангард, — он неловко усмехнулся, забликовав зубами, и Наполеону захотелось провести языком между этих контрастных губ. У него звонко стучало сердце. — Ты сам сказал, я в искусстве ni v zub nogoy, но он вроде и не обязан быть похожим.
Едва ли можно было разглядеть что-то по отпечаткам плёнки, а вот поймать Наполеона на том, что он уже видел настоящий портрет — да. Но Илья не обратил внимания. Он вытащил фотографию и опустил её в воду, чтобы промыть. А Наполеон отошёл к фотоувелечителю и прислушался к собственным чувствам.
Он и сам до конца не понимал, почему для него всё это стало так важно. Вдруг подумалось о том, как сидя в Нью-Йорке и перестав получать от напарника чёткие объяснения происходящего здесь, в Париже, он не мог и представить, что и сам увязнет в этой истории.
Илья звонил ему раза три, один раз прямо от Джакометти. Он тогда на стенку лез, и всё равно в его голосе звучали особенные чуть хрипловатые ноты, от которых Наполеон на другом конце света чувствовал, как в загривок вгрызаются мурашки, и начинал по нему тосковать.
Жизнь в тёмной комнате не могла быть настоящей. Или напротив — ничего не могло существовать за её пределами. Большие и ласковые руки Ильи бликовали на свету и мазали разум, путая зрение. И почему-то во всей этой власти красного Наполеону захотелось взять угольный карандаш и рисовать им чёрные-чёрные глубокие изгибы и углы, вжимая его в бумагу так сильно, чтобы он начал крошиться и даже сломался.
Илья навёлся на резкость на фотоувеличителе, похожем на чёрный готический улей, выставил время на цифровом реле, выключил пилотный свет, прикрывая его красным фильтром, чтобы не засветить фотобумагу, и сделал ещё два пробника на маленьких отрезках. На четыре и семь секунд. Подбирал экспозицию на лице Каролины. Наполеон следил за рутиной молча и заворожённо. Пальцы Ильи работали нежно и ловко, и Наполеон подумал, что хочет поиграть для него на пианино.
В ванночке с водой промывался лист с семью окошками портрета, и от этого контраста: настоящего портрета в серых тонах, того, что, возможно, никогда не увидит завершения в студии художника, и этих, озарённых алым солнцем студии Ильи, — у него плыло сознание.
Они сами сейчас будто бы находились внутри картины, и некий неизвестный мастер поместил их в этот красный мир изумительным хитросплетением сюжета.
Как-то Габи в запале сказала:
— Да если бы не А.Н. К. Л.!..
И Илья, сидя усталый над перевёрнутым деревянным ящиком от бутылок вина, превращённым ими в стол для стихийного брифинга в поле, и даже не подняв глаз, спокойно ей ответил:
— Ладушка, — а он часто называл её каким-нибудь диковинным русским словом. — А.Н. К. Л. здесь не при чём. Всё у нас с вами началось с того, что мы с ковбоем одновременно вышли на тебя в Берлине.
О, а эвакуацию Габи провести тихо не удалось. По ёмкому выражению Сандерса, они поставили на уши весь Восточный Берлин. И эта операция вошла в анналы разведки как весьма громкое дело. Их знакомство.
Чтобы потом они двое оказались даже не в этой удивительной комнате, а где-то намного-намного дальше. Впрочем, Габи они тоже полюбили, она также стала частью целого и каждого, просто несколько иначе, чем они друг для друга.
Наполеон мысленно закладывал чернющие тени своим угольным карандашом в ярёмной впадине Ильи, под его кадыком, между губ, в штрихах ресниц и нежно коснулся бумаги на месте шрама.
Илья спроецировал потусторонний негатив Каролины на фотобумагу, и она проделала знакомый путь из одной кюветы в другую. Наполеон отвернулся, задумчиво разглядывая две проявленные плёнки. Что видел Илья в Париже до него?
А потом его обняли большие руки, в плечо ткнулось тепло подбородка, а к ягодицам прижался твёрдый жар.
— О, — довольно выдохнул он и ухмыльнулся.
Илья пристроился к нему сзади, наверняка, без особого интереса глядя через плечо, что он делает, и откровенно притёрся оловянным членом, налившимся тяжестью желания. У Наполеона пульс пустился вскачь и окончательно потяжело в собственном паху.
Илья даже ничего не говорил, просто дал показать, что хочет его, немедленно и сильно, стал водить носом по уложенному затылку и склонился поцеловать — прикусить! — за загривок. Наполеон подался к нему назад и довольно захрипел. В тёмной комнате поддерживалась определённая температура, но ему показалось, что воздух разом раскалился и высох, как в самый солнечный день в Стамбуле.
— Бриолином пахнешь, — низко сообщил Илья, опалив дыханием раковину уха. И голос его пророкотал так, словно он говорил о чём-то ужасно приятном.
Наполеон развернулся, взглянул в глаза смело и весело. Пьяные, распятые зрачками. Близкое, выхваченное красной маской лицо, лишь глаза, нос и губы. Гипнотический момент.
Руки Ильи легли на его брюки, потащили первую пуговицу, коснулись второй, и он вдруг весь замер, напрягся. А потом рычаще выдохнул и ткнулся лицом ему в шею, как пёс.
— Я сейчас.
Наполеон неохотно отпустил, чуть наклонил голову, глядя с любопытством и недоумением. А Илья тяжело перевалился, сделав несколько шагов в небольшой комнате, и сунулся помыть руки под остатком чистой, нетронутой воды. Наполеон усмехнулся и поправил неприятно упиравшийся в ширинку член. Его заботливый мальчик. Хотя он и был чутко аккуратным в работе и не тронул химикаты, всё равно решил, что стоит помыть руки прежде, чем прикасаться к нему, Наполеону.
Рубашка смотрелась на нём чужеродно. Наполеон и сам не мог подумать, что начнёт скучать по его водолазкам. Но он вдруг понял, что ему нравилось в Илье многое, что совсем не цепляло раньше, и вот все его мелочи — в особенности. Он был таким, каким был, и другого Наполеон не желал.
— Хочу ехать с тобой ночью по двухполосной дороге через лес куда-нибудь далеко-далеко, — низко заявил Наполеон, не сводя глаз с его прекрасной спины и узких бёдер.
— Чего? — весело спросил Илья, обернувшись к нему. Он вытер руки и откинул полотенце, умудрившись сделать это вполне аккуратно.
— Ночью, с тобой вдвоём, — стал повторять Наполеон и прислонился поясницей к столику, потому что Илья ступал к нему неотвратимо и магнетически. Он говорил и улыбался, глядя на своего сильного большевика с предвкушением. — По длинной дороге. Чтобы над нами были звёзды, а вокруг нас — лес. Сосновый.
Понял Илья его романтический бред или нет, но он фыркнул с улыбкой, и руки его очутились на его, Наполеона, бёдрах. Они оба действовали синхронно, и Наполеон быстро оказался выпотрошен из брюк, как картофель из мундира. Так, по крайней мере, всегда действовал Илья, когда расходился и намеревался играть по-своему, хоть убей. Словно автомат разбирал: строго, технично, быстро, Руки, впрочем, его иногда не слушались, путаясь в пуговицах. Но не сегодня. Он достал Наполеона из штанов и обнял, проскользнув пальцами к его смятым столом ягодицам. Откуда-то это невыносимое совершенство уже наколдовало лубрикант.
Наполеон не удивился, подавшись к нему согласно, и русский медведь сжал его за ляжку и потащил на себя, с неистовой силой закинув на свои бёдра и боднув спиной о стену. Сегодня было так. И, может, по пути в парижскую оперу, Наполеон и думал, как сам вечером разложит Илью на смятых простынях, благодарного, размлевшего красавца, улыбающегося ему открытой улыбкой и жаждущего, чтобы он, Наполеон Соло, трахнул его, как ему только вздумается, — но был совсем не против и обратного.
Потому что Курякин был равно хорош, как в деле, так и в сексе. Ведь он не зажимался и отдавал всего себя. И, честно говоря, сидя с ним в том берлинском кафе, Наполеон бы никогда так не подумал.
Если вот таких делали за Железным занавесом, то можно было и смириться с некоторыми трудностями в общении с ними. Но жадно подаваясь ему навстречу, Наполеон глядел на его выхваченное алым светом лицо и думал, что Илья Курякин — один такой на всём белом свете и тот, ему достался.
— А потом, — хрипло заговорил Наполеон, потому что было сложно говорить, сбиваясь с дыхания на стоны, но он говорил, — я бы трахал тебя в этой машине, как старшеклассницу. И звёзды были бы тебе небом в алмазах.
Илья окинул его выразительным взглядом, вполне смиренно вопрошающим, можно ли не пиздеть хотя бы во время секса, на что Наполеон, откровенно запрокинувший голову, словно подставляя горло под поцелуи и трахею под удар, продолжил в красках расписывать, что бы ещё он сделал с Ильёй. И Илья, не слишком способный поддерживать беседу, только выдавил, нанеся ему неожиданное туше:
— Про небо в алмазах это Чехов придумал***.
***
По всему телу разлилась пленяющая нега. Наполеон часто думал, что, наверное, именно так чувствует себя Илья после его приступов. Как после оргазма. Тело ватное, приятно гудящее, под кожей жар, на ней — холодок. Хочется вытянуть спину, запрокинуть голову и полежать. Ни до чего нет дела, всё отошло на второй план.
Илья унёс фотографии в ванную, и там мощно шумела вода, вымывая из бумаги химию. Наполеону казалось, что небо над Берлином стало ясным и безоблачным до самого горизонта.
Застучала оконная рама, и он вскинулся, обернувшись к задождившемуся Парижу. За балконной дверью, к которой он пару дней назад прижимал Илью, дождь шёл стеной, вторя шуму из душа. Наполеон поднялся, перебросил ноги, как по нотам ступил, и закрыл балкон, толкнув в сторону штору.
Пелена дождя накрыла город, пряча французское небо в дымке, такой свежей, что она отозвалась бодростью в его душе. Наполеон направился в спальню переодеться и вернуть себе достойный вид. Русский медведь измял его, бесстыдно блуждая по телу руками. А руки у него были восхитительные, и Наполеон ухмыльнулся острому воспоминанию о них.
Он, в основном, сам любил быть главным. Жизнь и так давно отобрала его свободу, чтобы ещё и в постели он кому-то подчинялся. Ему самому нравилось доставлять наслаждение. Становиться для партнёра зарёй среди зимы, запоминаться. Но и от того, чтобы самому получить удовольствие он никогда не отказывался. Да и с Курякиным, казалось, он вообще уже ни от чего не откажется, если тот будет улыбаться ему так благодарно и искренне, как сегодня в опере.
Он как раз стащил с себя жилет и брюки, выпрыгнул из носков и расстегнул рубашку, когда русский медведь снёс его ещё одной неотвратимой волной и повалил на постель.
— Илья! — возмутился Наполеон, которому совсем не нравилось быть веткой, захваченной течением.
Выяснилось, что Илья уже успел переодеться. Его длинный сильный корпус обхватывала знакомая кофейная водолазка. Будто бы он мысли Наполеона прочитал и знал теперь, как тому этого не хватало: Ильи Курякина, русского гэбиста, немногословного и очень верного, а не любого из тех восхитительных мужчин, которых ему приходилось изображать на заданиях.
Мелькнула коленка в серых брюках, Илья навалился на него, протаскивая по постели до самого изголовья — будто бы добычу в свою медвежью берлогу. Втянул запах от его шеи по-пёсьи и довольно выдохнул, тяжеленный и жаркий. Но это был Илья от первой и до последней линии, которые Наполеон так жаждал перенести на бумагу. Он поднял руки, касаясь светлых волос и загривка, накрывая пальцами мощную шею и трогательный отрезок не прикрытой воротом водолазки кожи.
— Почему ты мне никогда не позируешь, Илья? — спросил он, отстранившись и чуть склонив голову набок.
Илья смотрел на него так долго и пристально, что Наполеон подумал: какой же ты, Соло, проваленный шпион. Его читают, как с лёгкостью соблазнённый объект.
— Oh gore ty moyo lukovoe! — выдохнул Илья, резюмируя всё то, что, очевидно, видел в нём.
— Эй! — разобиделся Наполеон на такое заявление. Больше оттого, что не хотел, чтобы его видели насквозь.
— Скажи мне на милость, ты поэтому такой невыносимый всё это время? — спросил Илья и улёгся гирей ему на грудь.
— Невыносимый? — возмутился Наполеон, выразительно вскинув бровь. — Это так ты ценишь мои ухаживания?
— Я тебе не девица, ковбой. Чтобы пасть к твоим ногам от впечатлений.
Безусловно, Наполеон так и не думал. Что вот он сводит Илью на громкое открытие русского художника, и тот будет покорён.
— Нет. Ты мой Марс, — выдохнул Наполеон с восхищением и рокотом в голосе.
Илья улыбнулся, лёжа на его груди.
«И моя Фернанда», — подумал он, но благоразумно промолчал. Потому что и сам понимал, что ревнует Илью, как Пикассо Фернанду Оливье: безжалостно и страстно.
Казалось, что могло быть такого в этом скромном советском мальчике, далёком, непонятном, таком простом, созданном в одной из самых странных стран на свете, что сводило его, Наполеона Соло, с ума? Но в нём было всё.
Десятки женщин, стоило им попасть на орбиту Наполеона, сгорали в ней навсегда. И вот он сам лежал, распростертый под лучшим советским агентом, глядел в голубые глаза в виньетке пышных ресниц и признавал своё полное поражение. Он в самом деле был никудышным агентом.
— Мятежная ты душа, ковбой, — сказал ему Илья, опираясь на локоть и внимательно разглядывая его лицо.
Он провёл большим пальцем по его губе, и Наполеон согласно его палец закусил.
— Тебе нравятся такие, — в масть ответил он. — Перевоспитать хочешь.
— Не хочу я тебя перевоспитывать, — нахмурившись отмахнулся Илья.
Может, и не хотел, кто его знает? Наполеон взял его запястье в руку и поцеловал линию сердца на ладони. А Илья вдруг вспомнил ещё несколько строчек из какого-то русского стихотворения:
— …К ложу земного царя и посланницы неба, — хрипло прочитал он. —
С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,
Жёлтую розу на тёмных кудрях человека:
Пусть разрушается тело — душа пролетит над пустыней,
Будешь навеки печален и юн, обручённый с богиней****.
Наполеон тоже впечатлительной девицей отнюдь не был, но Ильёй восхищался. Марс, подумал он нежно, бог войны. Это лишь видимая часть твоя.
— Это о музе, — тихо сказал Илья и застенчиво улыбнулся. — Лежи здесь.
Он провёл рукой по волосам Наполеона, так, словно вплёл в них фантомную жёлтую розу, и, бодро подскочив с кровати, унёсся прочь. Наполеон вздохнул, сетуя, что ему не дали надеть свежую рубашку, а потом уголки его губ вздрогнули в улыбке, и он, прокатив взгляд по комнате, заваленной их общими вещами, посмотрел на дождливое небо в окне. Для него дождь был обновлением.
Илья принёс свою фотокамеру, оставленную ими в тёмной комнате, и сразу наметился на него.
— Что ты хочешь? — заворчал Наполеон.
— Сделать твой фотопортрет, eshyo odin moy neschastnyj tvorcheskiy drug.
Наполеон лежал перед ним, покрытый наполовину рубашкой и белыми складками разворошённой постели, кудрявый, зацелованный с мучительно-соблазнительным засосом, выглядывающим из-за мягкого воротничка, и, прищурившись, притягательно потянулся.
А Илья отодвинул камеру от лица и хмыкнул, усмехнувшись.
— Что смешного? — подумал было оскорбиться Наполеон.
Илья забрался на постель на колени, но не спешил снова выставлять кадр.
— Знаешь, по тебе всегда видно, когда у тебя недавно был секс.
— Вот как? — брови Наполеона подлетели высоко и вздорно. — Не знал, Курякин, что ты следишь за моей интимной жизнью.
— И не приходится. Ты после секса ещё два дня другой.
Наполеон молча состроил выразительную мину.
— Ты всегда страшный щёголь. Но, зуб даю, после секса чувствуешь себя просто царём. Красивый американский франт. Но делаешь себе послабление. Волосы, — сказал он с улыбкой, белозубой и ласковой, — например, укладывать не станешь.
Наполеон впервые слышал такое мнение, но прекрасно его понял. После секса он в самом деле чувствовал лёгкость ещё пару дней. Чувствовал себя царём? Смешной Курякин. А чувствовал! И как наряжался, так и наряжается, но правда мог позволить себе немного небрежности. Не доводить образ до превосходства, ощущая его и так — изнутри.
— Какой наблюдательный комми, — улыбнулся он обольстительно. — Всегда знал, когда мне перепадало?
Илья повёл плечом, беззаботно и равнодушно. Потом посмотрел через камеру и признался:
— Мне очень нравится твоё лицо. Скажи честно, у ЦРУ есть особая папка. «Красивые агенты». И ты во главе? Такие черты. Хорошо тени падают. Это для фотографии очень важно. И твоя гротескная мимика! Это что-то.
Наполеон чувствовал себя так, словно ему в войну лишний кусок мыла достался. Илья считал его красивым и, оказывается, всё это время тоже хотел создать его портрет. На фотобумаге.
«Иронично, — подумал он и откинулся на спинку кровати, позируя с естественным изяществом, — что я его так и не нарисовал».
Илья сделал снимок, запечатлел этот восхитительный момент. Наполеон: молодой, красивый, лежит в его, Курякина, постели в Париже и глядит на него честно и довольно.
Джакометти непременно допишет свой многострадальный портрет, с этим Наполеон смирится. Да и у него самого ещё столько времени впереди. Илья будет принадлежать ему весь, и на бумаге, и в жизни.
А Илья отложил камеру и лёг рядом на бок, складки одеяла скрыли его лицо, и он выглянул оттуда на Наполеона, как ребёнок. Поднял руку, положив её ему на живот, и спросил низко:
— Ковбой. Давай, если нам дадут отпуск, вместе проведём Novyj God?
Наполеон улыбнулся, провёл рукой по лицу и тихо усмехнулся.
Конец.
Примечания:
В эпиграфе, строчка отсюда же - название.
Аи — собирательное название французских шампанских вин из винодельческого центра Аи.
«К Музе» Александр Блок
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг. Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты Луг с цветами и твердь со звездами —
Всё проклятье своей красоты?
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь!
*из стихотворения С. Есенина
** Шагал в парижской опере www.m-chagall.ru/raboty/plafon-parizhskojj-oper...
*** Небо в алмазах (с) А. Чехов, «Дядя Ваня». Насколько автор понимает фраза действительно впервые появилась в произведении Антона Павловича. А если и нет, то Илья вполне может и ошибаться, это даже мило.
**** из стихотворения А. Блока
@темы: Снежный шар, фандомное, Новогоднее
-
-
31.12.2017 в 23:15правда мог позволить себе немного небрежности. Не доводить образ до превосходства, ощущая его и так — изнутри. Прям вот что-то очень личное, совершенно интимное)
Спасибо за них таких!
-
-
01.01.2018 в 00:13-
-
01.01.2018 в 15:07Этот текст - и есть портрет Ильи Курякина авторства Наполеона Соло.
-
-
01.01.2018 в 15:27-
-
01.01.2018 в 15:56-
-
01.01.2018 в 16:11Я себя чувствую туристом в старинном итальянском городе - знаете, такие, с маленькими площадями и большими прекрасными соборами. И я брожу с фотоаппаратом по этой площади, пытаюсь найти ракурс, чтобы если не весь собор уместить в кадр, то хотя бы большую часть, чтобы составить цельное впечатление. И попутно отмечаю детали, фотографирую то скульптуру, то фреску, то колоритных местных жителей.
Shiko_, описания внешнего плавно переходят к раскрытию внутреннего.
Вот да, это оно) а то я первого января плохо формулирую, но это именно те слова! Очень много тонко уловленных моментов в тексте, переданных через пейзаж, интерьер, предмет, жест, метафору - как правило, причудливую и неожиданную.
Фильм не смотрела, но уже очень хочу. Эта история обязательно должна была быть написана. Действительно, и таймлайн, и пространство фильмов удивительным образом совпали.
-
-
02.01.2018 в 16:30-
-
06.01.2018 в 18:51oldmonkey, аааав спасибо! Такой новый ракурс! хехе а можно полюбопытствовать, чем он отличается от другого?))))
Shiko_, Этот текст - и есть портрет Ильи Курякина авторства Наполеона Соло да. спасибо огромное за такие слова!
whisky & soda, Этот кроссовер просто-таки должен был появиться обязан был! и я впервые реально написала кроссовер, а не просто придумала сюжет, сама рада
Леди Тьма, хаха Наполеон и не такое может
Squirry, И визуал, и челлендж - все в одном флаконе.
спасибо всем, добрые товарищи, всех с Новым Годом!
-
-
09.01.2018 в 00:08и Соло и Илья чудесные
спасибо))
-
-
09.01.2018 в 00:24